Дина Рубина нынче – один из самых читаемых авторов, причем не
только в России. На полках книжных магазинов можно найти с десяток (а то и
больше) томиков ее рассказов, повестей, романов; писательница работает
чрезвычайно продуктивно. Кажущаяся легкость ее вещей сродни довлатовской, за
ней едва угадывается долгий и мучительный труд, поиски и сомнения, вдумчивая и
кропотливая возня с каждым словом.
Нет в ее произведениях того, что свойственно так называемой
женской литературе и вызывает раздражение,
- избытка ненужных деталей, сопливой сентиментальности, примитивного
психологизма…
Оставляю дотошным литературоведам возможность анализировать
особенности прозы Рубиной. В нижеследующем
тексте преобладают впечатления, ассоциативные воспоминания, читательские
наблюдения, весьма субъективного, замечу, свойства.
Брожение древней крови
Душный сумрак кроет ложе,
Напряженно дышит грудь…
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.
Осип Мандельштам
Выскажу мнение, с которым
наверняка кто-то не согласится. Так вот: лучший прозаик сегодня - Дина
Рубина. Дискутировать не собираюсь. Как
сказал булгаковский герой: «И доказательств никаких не требуется, все
просто...»
Глубокие, но без назидательности наблюдения над человеческой
природой, драматические столкновения характеров, немыслимые ситуации, в которые
попадают персонажи Рубиной, превосходно
уживаются с легкостью и изяществом повествования, занимательностью и
мастерством стилиста.
Как-то попались три сборника ее рассказов и повестей. Начал
читать – и не мог оторваться, завороженный талантом писательницы.
Притягательная его сила – еще и в
ненавязчивом юморе, что окрашивает диалоги и авторскую речь, в самоиронии.
Впрочем, пытаться объяснить обаяние прозы Рубиной – поверить алгеброй гармонию
– занятие напрасное. И все же...
...Всю жизнь я раскладываю этот
словесный пасьянс, кружу вокруг оттенка чувства, подбирая мерцающие чешуйки
звуков, сдуваю радужную влагу, струящуюся по сфере мыльного пузыря, выкладываю
мозаику из цветных камушков, ...всю жизнь я занимаюсь проклятым и сладостным
этим ремеслом...
Так незатейливо, доступно и выразительно описывает Дина
Рубина свое писательство. Но простота и доступность обманчивы. Да, словесный
пасьянс, мозаика, где все должно сойтись, лечь плотно, без смысловых щелей и
фонетических диссонансов, слово к слову, фраза к фразе. Но все-таки мастерство
пишущего уж если не в этом, то, по крайней мере, не только в этом. Какая-то
тайна остается! Имеются и еще профессиональные приемы, каноны ремесла вроде
сюжета, пресловутых завязки, развития, кульминации
и развязки. Надобны характеры – запоминающиеся, живые. И
опять Дина Рубина, играя и мистифицируя читателя и критика, объясняет, как это делается.
...Милый...а ведь я тебя смастерю.
Нет, не «изображу» - оставим дурному натуралисту это недостойное занятие. Да и
невозможно перенести живого человека на бумагу, он на ней и останется –
бумажным, застывшим. Но персонаж можно сделать, создать, смастерить из мусорной
мелочишки.
Но, лукавя и нарочито упрощая, вроде бы и приоткрывает завесу
тайны, однако не говорит главного. Да его и не выразишь!
Могу рассказать – как это делается.
Из одной-двух внешних черточек лепится фигура (тут главное стекой тщательно
соскрести лишнее), и одной-двумя характерными фразочками в нее вдыхается
жизнь..
Действительно, директор картины Рауф в невероятно смешной, ироничной и грустной
повести «Камера наезжает!..» запомнится только забавным обращением «Кабанчик!»,
а другой малозаметный персонаж, оператор Стасик, примечателен белой маечкой с надписью «Я устала от
мужчин!», да тем, что говорит героине, автору сценария будущего «шедевра»
«Узбекфильма»: «Там еще уйма работы. Надо жестче сбить сюжет. Не бойтесь
жесткости, не жалейте героя».
Она и вправду умеет – наблюдательность? Памятливость? –
снабжать действующих лиц буквально одной репликой, мгновенно рисующей абрис
личности. Но эта способность писательницы - для тех, кто создает общий фон,
колорит повести или рассказа. Герою или героине предназначены иные средства.
* * *
Некоторых писателей Господь одарил фантазией, способностью
выдумывать сюжеты, всевозможные ситуации, коллизии, сочинять своих персонажей.
Все, кажется, узнаваемо, реально до осязаемости, как в чудном рассказе Бунина
«Натали». Однако всю эту печальную любовную историю Иван Алексеевич выдумал!
Достоевский черпал сюжеты из газетных хроник, переплавляя в тигле своего
воображения банальный криминал в философские обобщения. Убийство студента
Иванова развернулось в череду злодейств Петруши Верховенского. Толстой упорно
работал с историческими материалами, подпитывая историю творческим вымыслом, и
под пером его возникали полнокровные Кутузов и Наполеон, Александр I и Денис Давыдов.
Куда сложнее в художественной прозе выделить
автобиографические моменты. Где черточки самого Федора Михайловича в «Бесах»
или «Карамазовых»? Как личность Толстого отразилась в «Хаджи Мурате» или
«Холстомере»?
Дина Рубина вроде бы не скрывает своего присутствия в
произведениях. Читатель без особого труда заметит, что разные эпизоды жизни писательницы
так или иначе преломились в ее рассказах и повестях. Она открыто декларирует
свой интерес к людям, в каждой почти судьбе находя что-то достойное быть
запечатленным. Но интерес этот, похоже, явно утрирован: «Люди интересуют меня
исключительно с сюжетной стороны...» Время от времени Рубина подчеркивает
привычку вытягивать из родных и знакомых воспоминания, занятные случаи, все то,
что может лечь в основу очередного рассказа:
«Надо эту сеструху потрепать насчет всяких историй, мелькнуло у меня».
Однако истории, услышанные писательницей, сколь бы
занимательны и драматичны ни были, необходимы прежде всего как подтверждение
умозаключений о главных проблемах человеческого бытия. Важны для нее, в
конечном счете, Добро и Зло, Жизнь и Смерть, - то, что не давало покоя
Толстому, Достоевскому, другим...
Можно сказать, что автор пребывает как бы «над схваткой», то
есть в определенной степени отстраненно повествует о том и о другом. Мера
отстраненности каждый раз разная. Ее камера то наезжает на крупный план, то
отъезжает до общего. В одном из самых, на мой взгляд, сильных рассказов,
«Цыганке», мы слышим голос повествователя, который пересказывает, оставляя
место и прямой речи других рассказчиков, удивительную историю женитьбы прапрадеда, украинского еврея, на
красавице-цыганке. Двадцатый век не щадил никого – ни поляков, ни русских, ни
татар, ни иных, а уж евреям и цыганам выпала самая черная карта. И
старуху-цыганку, которая видела будущее, вместе с правнуками-евреями расстреляли в
первые дни войны.
Трудно сказать, что более волнует автора – таинственное ли
брожение древней крови, когда аккорды цыганской гитары бередят душу, а по весне
тянет в скитанья, грозное ли пророчество
старой цыганки – «мои все до
девятого колена присмотренные!», собственная ли роль подсадной утки для
неких высших сил, что воздают за содеянное зло...
* * *
А может быть, все рассказанное – лишь результат творчества
плюс игра писательского воображения? Не знаю. Да и неважно!
Во всяком случае, «Цыганка» произвела на меня большое впечатление.
Как и многие, прежде я мало задумывался о своем происхождении, своих корнях. С
годами это стало все больше занимать
меня. Вглядываюсь в старые фотографии – и ломаю голову: откуда у одной бабушки
широкие «скифские» (татарские?) скулы? Откуда у деда по другой линии внешность то ли турка, то ли цыгана? Кровь
каких народов текла в их жилах и, главное, что
я унаследовал от них? Дина Рубина, словно отвечая на мои вопросы и сомнения,
заметила: «...не верю в бесполость, надмирность и прочую вымученную галиматью,
а верю в этот плотный телесный пахучий мир, в горячо пульсирующий сгусток
кровей, в узловатые корни, проросшие гены, в жадное друг к другу любопытство и
страсть».
* * *
Рассказ о Катастрофе (ее еще именуют Холокостом) Дина Рубина
снабдила библейски простым названием «Адам и Мирьям». Историю местечковых Ромео
и Джульетты, прошедших все круги ада в гродненском гетто и после, мы слышим в
уютном иерусалимском кабачке, где расположились старая дама-рассказчица и
внемлющая ей автор. Но не ужасы пережитого Мирьям, похоже, особенно потрясают
слушательницу, а те выводы, которые женщина сделала годы спустя. «Милосердие и
страх, добро и жестокость не распределены между разными людьми, а соседствуют в
каждом человеке. И всякое чувство не бесконечно...Знаете, человека надо жалеть
и никогда не взваливать на него непосильную нравственную ношу...» Утверждая,
что милосердие и жалость не беспредельны и слабину может дать даже праведник,
Мирьям склонна понять и простить людей, что два долгих года прятали ее в могиле
подпола, а потом, не выдержав, сдали полицаю. «Они не виноваты...Ну, посудите
сами: сколько можно было меня держать? Я никак не умирала, выпустить меня в
таком виде – лысый скелет – натурально, было опасно...»
Но внимательная слушательница – странствующий собиратель
историй, как она себя представила собеседнице – не может принять этой логики:
«Мне плевать на причины, по которым выбрасывают человека на
явную гибель». Чья правота вам ближе?
* * *
Трагическая тема еврейского народа звучит во многих произведениях
Дины Рубиной, высвечиваются разные ее стороны. Ситуация в рассказе «Яблоки из
сада Шлицбутера» поначалу вполне комична: героиня (судя по всему, alter ego автора) приносит в редакцию
московского журнала, выходящего на языке идиш, рассказ...узбекского писателя.
Правда, рассказ написан по-русски и, вдобавок, на еврейскую тему! Весьма
пожилой редактор по имени Гриша, оказывается, земляк и сосед семейства героини,
а в ее тетку когда-то был пылко влюблен. Гриша хочет узнать, как и где теперь
Фрида. И слышит: ее немцы повесили, а перед тем гнали по шоссе, прикладами в
спину...
Мгновенно меняется – как в театре – освещение, какой, к
черту, комизм, когда, словно молния, раздирающая тьму, сверкнуло, грянуло
жуткое в своем лаконизме сообщение...
Писательница не нагнетает ужасов, не стремится вызвать
жалость или слезы читателя. Ее просто не отпускает история каждого отдельного
человека, попавшего в лапы палачей,
иноземных, отечественных, - все равно. Мучения, коим подвергали души,
может быть, не менее страшны, чем телесные. Испытания, выпавшие Моисею Гуревичу
(«Дед и Линда») в сталинских лагерях, и нравственные терзания врача Ирины
Михайловны в разгар «дела врачей» («Любка»), если можно так выразиться,
равновелики. Но герои ее, пусть и не обладающие особой стойкостью и мужеством, все вынесут, преодолеют. Народ-то присмотренный! И кошмары ночи, что длилась в Европе и
нашей стране в 30-50-е, в конце концов, исчезают, наступает утро – «время,
когда вещи отделены одна от другой, и можно разглядеть их отличия, ощутить их
границы, осознать их меру и осязать душой
красоту и величие Божьего мира...»
* * *
Истории, рассказанные (сочиненные, домысленные, подлинные –
«истинные случаи всегда становятся притчами», заметил Бродский) Диной Рубиной,
не оставляют читателя равнодушным: вызывают улыбку, будят собственные
воспоминания, берут за сердце. Мастерство рассказчицы неоспоримо. Но меня,
давно занимающегося той же мозаикой из цветных камушков, тем же словесным
пасьянсом, особенно восхищает удивительная пластика, доводящая описания до
стереоскопической объемности и точности, умение рыхлить разные пласты русской
речи, выстраивая неприкрашенную, разноликую и многолюдную картину мира.
P.S. Эти заметки не
претендуют на всесторонний анализ творчества Дины Рубиной. Во-первых, я не
касался романов писательницы. Во-вторых, все написанное – не
литературоведческий опус, а свежие (может, излишне эмоциональные) впечатления
читателя. Кстати, недавно 1-й канал в
программе «На ночь глядя» показал
интервью Рубиной, и живой образ автора прекрасно дополнил представления о ее
прозе.
Июль-август, 2012
(В сокращении опубликовано в НГ-Экслибрис
11 октября 2012 г.)