Раскрывать псевдонимы было принято, как известно, в пору борьбы с космополитами. Слава Богу, теперь так не делается. Ну есть Борис Акунин, и не так уж важно читателю, что его настоящее имя – Григорий Чхартишвили.  Вот и в моем случае: пишу о прозаических вещах Сергея Муравина. Кто знает этого писателя?  Имея некоторое представление о современной литературе, могу предположить, что имя  вымышленное. Слишком очевиднен стиль и мастерство автора, которым, как мне кажется, является известный поэт (не стану все-таки раскрывать псевдоним!)…

 

 

Творцы и маргиналы

 

«…Язык ни к черту! Но занятно…

 Старик написал плохой, но занятный роман». 

Булгаков, Театральный роман

 

Иосиф Бродский сказал как-то: «Все мои стихи, более-менее, об одной и той же вещи – о Времени,  – о том, что Время делает с человеком».

Продолжая эту мысль - по сути, аксиому - можно заметить, что и художественная проза в той или иной мере исследует феномен Времени.

В любой прозаической вещи наличествуют два времени – настоящее и прошлое. Причем, настоящее, если вдуматься, это тоже прошлое. Иными словами, писатель выстраивает  такую конструкцию: настоящее-прошлое и прошлое-прошлое,  приблизительно как в английском языке: past simple and past perfect, то есть простое прошедшее и прошедшее совершенное, или, может быть, точнее - совершившееся.  В самом деле, то время, которое автор описывает, как настоящее, и для него, и для читателя – уже вчерашний или позавчерашний день. И в этом настоящем (которое все-таки прошлое!) повествователь или его персонажи ведут речь о действительно прошлом…

Разобраться с этой путаницей времен проще, когда мы имеем дело с мемуарами. В художественной же прозе продраться сквозь временные напластования бывает сложно…

Ежели вам вздумалось взяться за мемуары, то сама собой устанавливается хронологическая последовательность событий: безоблачное (как у Набокова, или тяжелое, как у Максима Горького) детство, родители, школа, первая любовь и так далее, по порядку. В случае  сочинительства временная колода  может быть перетасована, как это было, например, у Маркеса: много лет спустя полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, впоминает далекий день, когда отец взял его с собой посмотреть на лед.

Так или иначе, всякому пишущему «остается одна забота на свете: золотая забота, как времени бремя избыть». 

Сергей Муравин, три повести которого собраны под одним переплетом с названием «СССР: богема», предпринял  свою попытку избыть бремя времени. Не мемуары – уж точно, но и  не полет фантазии. Первая из повестей, давшая название всему сборнику, имеет подзаголовок non-fiction. Автор недвусмысленно предупреждает читателя: все, им поведанное, - реальные истории, конкретные лица. Вроде документального повествования.

Кое-кого из своих персонажей Муравин, похоже, слегка маскирует вымышленными именами, наскоро сочиненными биографиями и чуть размытым внешним обликом. Текст повести откровенно ироничен, и временами думается: уж не пародия ли это? Ну вот автор представляет нам одного из действующих лиц:

«Сам Герман Гурвич – выпускник Менделавки, пьяница, блядун, тайный антисоветчик, недополучившийся режиссер». Стоп, стоп! Непонятно. Менделавка – надо думать, московский химико-технологический институт имени Менделеева? – режиссеров, понятное дело, не выпускал. Неувязка? Но не стоит придираться к мелочам. Далее о персонаже сообщается: «Жизнь Германа состояла из двух постоянно пересекающихся линий – он либо пил, либо волочился за дамами. Обычно это совмещалось». Автор, как видно, и не одобряет и не порицает своего героя, - что делать, молодость, да и время было такое! – но невольно заставляет вспомнить широко известный некогда текст пародии: «Русский граф Вася Подзаборов, скрывая службу в СС, жил под именем синьора Базилио Паскуди. Сын царского сановника, камергера или камертона, он был искусствоведом, но в связи с безработицей содержал публичный дом».

Искать прообраз пародийного персонажа не станем,  мало ли кого имел в виду писатель; перевернув пару страниц, наткнемся на отсыл к вполне конкретному лицу. И тут  иронический регистр звучания сменяется публицистическими нотками во вкусе разоблачительных публикаций прежних «Известий» или «Вечерки». «А на дворе уже стоял 1974 год…Как раз весной из страны выслали странного бородатого типа, глубоко законспирированного агента компетентных органов по кликухе Ветров, который цепкими пальцами бывалого зэка и провокатора уже ухватил нобелевку и вскоре станет крупным бизнесменом на поле идейно-политической борьбы двух классовых систем».

Далее автор (или лирический герой, как принято писать в учебниках литературы, когда повествование ведется от первого лица) рассказывает, как вдвоем с приятелем читал «Раковый корпус» Солженицына, и «через пару часов стало понятно, что сочинение это провальное. Скучный роман в духе кондового соцреализма, но со знаком минус. Типа «Кавалер Золотой Звезды», но кавалер – со знаком плюс».

С трудом верится, что в семидесятые годы прошлого века, когда множество произведений эмигрантской литературы и сочиненных в метрополии были запрещены, не очень-то еще искушенные в литературе  молодые люди так профессионально негативно могли оценить солженицынское неподцензурное сочинение. Сравнивать было просто не с чем! А ассоциация с рептильным романом Бабаевского наверняка возникла в памяти автора уже в наши дни.

Ну да ладно, не любит Сергей Муравин ни самого Солженицына, ни его произведения, дело, как говорится, вкуса. Хотя, замечу, «Раковый корпус», при некоторых огрехах чисто литературного свойства, отличает интересная композиция, запоминающиеся, мощно вылепленные образы персонажей; да и уровень правды в романе таков, какого не было еще достигнуто в советской литературе. Мне представляется, что Муравин, сдвигая временные пласты, подменяет давнее восприятие солженицынской вещи своими сегодняшними оценками. Разумеется, нынче, когда читателям доступна проза Варлама Шаламова, Льва Разгона и других писателей, ореол сенсационности «Ракового корпуса» рассеялся. А в 70-е роман обжигал, и метафора («Раковые клетки в лице советской бюрократии насмерть бьются с честными больными, которыми является весь народ») «работала», ломала десятилетиями вдолбленные стереотипы.

Итак, Сергей Муравин категорически не приемлет Александра Солженицына и его творчество. Диссиденты (хотя вернее все-таки именовать их правозащитниками!) во главе с академиком Сахаровым тоже не вызывают его симпатии. Художники-нонконформисты  (даже внешне неприятные: в серых обвисших свитерах и замазанных красками буклистых пиджаках) выглядят малопривлекательно. В рассуждениях о кознях, которые строили бедной советской власти упомянутые Солженицын, Сахаров и Ростропович, Сергей Муравин совсем уже сбивается с языка художественной прозы на язык советского агитпропа, клеймя врагов социалистической отчизны напропалую. По-разному  нынче относятся к диссидентам, среди которых были очень непохожие люди. Известно  и такое высказывание в их адрес: «Пока вы отсиживались на нарах, мы готовили перестройку». Вот как! 

Ретроспективный взгляд писателя («Мы, оглядываясь, видим лишь руины…») мизантропичен. Вот дружеская компания. «Один за другим появлялись гости – все как один друзья закадычные, похмельные и все хронически безденежные. Безденежные в том смысле, что каждый появлялся с бутылкой, а на закуску не хватало. Художник здесь крутился – Красноперский, в принципе, полугений. Режиссер бывал – настоящий, снявший два худфильма на знаменитой советской студии. Приволокся поэт – Филах, странная фамилия бухарского еврея. Советскую власть обожал, как собака палку…Были и другие…все люди странные, творцы и маргиналы. С них ничего и не возьмешь, кроме бутылки в кармане в серый осенний вечер. Дрянь человеческая беспартийная…»

Опять на ум приходит та замечательная пародия. «Вскоре иностранных гостей пригласил на обед поэт Онуфрий Христопродаженский. Он округло окал, говорил собеседнику «сударь» и воровал в церквях старинные иконы. Кроме того, он был экзистенциалистом и гомосексуалистом, имел подпольный абортарий и, по обычаю московских писателей, занимался скупкой краденого. Обедал у Онуфрия также сын расстрелянного полицая художник Стеаринов, писавший портреты иностранных шпионов, его жена Липочка, проживавшая на оккупированной территории и имевшая родственников за границей. За столом сидела еще два-три бывших пленных, отсидевшихся в войну в лагерях уничтожения и несколько напрасно реабилитированных врагов народа…»

Кстати, и эпизод с сомнительно добытыми иконами в повести Муравина имеется; мода на черные доски, с легкой руки Владимира Солоухина, и в самом дела завладела тогда богемным сознанием. Описывает он и столь характерную для тех лет безбилетную поездку в Питер, ознаменовавшуюся, как водится, скандальной пьянкой.

Возникает в повести даже кумир неофициальной поэтической Москвы Леня Губанов. Сейчас о его творчестве написаны исследования и диссертации, изданы солидные томики стихов. А в те поры «самый молодой гений» пил, буянил и шаманил, читая на кухнях и в мастерских художников стихи, которые никто не публиковал. Очень колоритная фигура, - «я Москвы не представляю без такого, как он, короля…»

Несколько пышущих внутренним жаром страниц (пробилось-таки искреннее чувство!) посвящены вечерам в незабвенной «Лире», московском кафе на Пушкинской площади,  излюбленном месте полунищих псевдоинтеллигентов. Тут под пером писателя возникает сам Эрнест Хемингуэй, которого в те славные времена фамильярно называли папа Хэм. Конечно, беседы и  распитие отвратительного сухого вина под названием «Алжирское» с великим американцем всецело вымышлены Муравиным, и он этого не скрывает. Но такова была сила любви читавшей и кое-что смыслившей публики к автору «Праздника, который всегда с тобой» и «Фиесты», что мы охотно прощаем писателю  безудержный полет воображения – это в повести, обозначенной как non-fiction!  

Да, ностальгический флер в сочинении Муравина очевиден. Богема, правда, какая-то довольно гнусная вышла! Да еще стилистический разнобой. Вероятно, следовало получше спрятать автору идеологические пристрастия, и уж во всяком случае, не судить жизнь 70-х с позиций второго десятилетия двадцать первого века.

*   *   *

Вторая повесть сборника называется «Псевдоним». Тут уж на нас тяжело наваливается  день  сегодняшний со всеми малосимпатичными реалиями. Весьма компетентный в интригах литературного закулисья, автор написал фантасмагорию  о безвестном «негре», поставляющем на книжный рынок лихо закрученные детективы, и, похоже, он первым коснулся этой темы…

«Книги вы читаете мои. Просто подписаны они другими. Теми, на кого крупные издательские концерны не пожалели денег. Теми, кого они приняли на работу в качестве современных писателей. Теми, кого страна знает в лицо. Ловкие самозванцы, они перекрыли дорогу всем, кто по настоящему талантлив и заслуживает признания. Именно поэтому признание достается другим». Лирический герой (опять он, голубчик!) уверяет, что слава его не волнует – гонорары за свои поделки получает приличные, а подобные литературные нравы бытовали еще при Александре Дюма, который успешно эксплуатировал «негров». Особого секрета этот сюжет не открывает; легко назвать пять-шесть имен «писательниц», чью известность и немалые деньги куют артели тружеников пера.

Но не сами по себе трезвые или похмельные будни автора покетбуков занимают Муравина. Фокус в том,  что свой очередной детективный бестселлер герой повести выдал за перевод с французского. А во Франции нежданно-негаданно обнаружилась реальная писательница, чье имя выдумал московский сочинитель! Вот тут-то и начинаются занятные похождения героя, описанные сочно, поражающие, как шрапнелью, эпитетами и сравнениями с избытком сниженной, как говорят лингвисты, лексики. Однако обилие арго, признаюсь, меня не покоробило, нынче и не такое позволяют себе литераторы!

Но и этот сюжетный ход все-таки не главное. Важные для автора повести соображения изрекает вполне реальный поэт Сергей Мнацаканян, который «никогда не скрывал, что за долгую жизнь в литературе оброс невероятными по своей сложности связями  в самых разнообразных сферах жизни».

Его мнение сводится к следующему: «Сегодня литература упростилась до крайности. Это беда – особенно для российской словесности… Уже никто не хочет вить те замысловатые словесные кружева, которые считались высшей ценностью работы над словом в первой трети прошлого века». С этим суждением трудно не согласиться: среди нынешних литераторов хорошо если найдется два-три, кто пишет не просто грамотно, но и имеет представление о стиле, композиции и других специфических навыках.  Борис Чичибабин с горечью отмечал: «Сегодня люди, именующие себя русскими писателями, насмешничая и хулигански сквернословя, справляют поминки по великой русской литературе, исповедующей и исполняющей пушкинские заветы, пренебрежительно отвергают эти заветы как устарелые и непригодные, малодушно и небескорыстно отказываются от завоеванной Пушкиным духовной власти ради скоровянущего и дурнопахнущего венца площадной, рыночной, базарной популярности...»  В самом деле, все эти цитирования, скрытые пародии и прочие фокусы литературной шпаны, именующей себя постмодернистами etc., призваны эпатировать читателя, рассчитаны на самые убогие запросы «потребителей», превращая благородное творчество в низкопробный, прибыльный бизнес.

Собственно в этом бизнесе и участвует – и не без выгоды – герой повести. Правда, в конце он выступает с дерзким демаршем. На предложение издательства сочинить очередной детектив под раскрученным именем, он заявляет, что отныне собирается писать для себя. Ну что же, пожелаем персонажу Сергея Муравина сочинить что-то действительно стоящее. И, что не менее важно, чтобы это творение бывшего «негра» пробилось к читателю…

*  *  *

Сюжет повести «Кровинка» (она завершает сборник) несложен. Некий москвич по имени Веня, устав от беспросветности жизни на родине, решает уехать за границу. Ценой больших усилий он добивается своего, но самолет, который вот-вот приземлится в аэропорту Бен-Гурион, сбивает ракета палестинского террориста…

Проблема отъезда в свободный мир не нова и отнюдь не проста. «Сначала железный занавес был с нашей стороны, теперь с ихней», - сокрушается персонаж. Не стоит, наверное, предпринимать экскурсов в недавнее прошлое, чтобы детально обозреть историю вопроса.

Меня обескуражила та легкость и игривость, с которой автор повествует о таком болезненном выборе, как отъезд в эмиграцию. Вспомним Бунина. На борту парохода, уносившего его из большевистской Одессы в Турцию, писатель отдавал себе отчет, что произошла катастрофа, вся прежняя жизнь рухнула. Мучала ностальгия и других наших эмигрантов, как знаменитых, так и безвестных. Решение покинуть свою страну (пусть даже ее следует лишить материнских прав, как предлагал Венедикт Ерофеев) всегда крайне трудное, какие бы мотивы при этом ни рассматривались.

Сергей Муравин обставляет ситуацию длинным рядом комических подробностей, от разговоров с дурой-тещей героя до пьянства со сводным братом, который открывает ему еврейское происхождение отца. Можно, наверное, в иных случаях драму превратить в анекдот, серьезную тему трактовать с опереточной легкостью. Тут уж дело в понимании законов жанра и  вкусе писателя. У меня возникло ощущение, что Сергей Муравин, что называется, не в материале. Иными словами, самому прозаику не доводилось оказаться перед подобным выбором, отсюда – и соответствующая инструментовка…

*   *   *

Сергей Муравин –  не начинающий писатель. Более того, человек многоопытный и талантливый.  Пером  владеет мастерски. Поэтому незачем и глупо  было бы советовать ему работать над стилем, над литературным оформлением разрабатываемых тем. Автор весьма искушенный, он имеет право на собственные взгляды, язык и приемы прозы. Но и вдумчивый читатель имеет право, перевернув последнюю страницу книги, решать: принимать – или не принимать – сердцем и душою сочинения Сергея Муравина.

 

Декабрь 2012

(С сокращениями опубликовано в НГ-Экслибрис 14.02.2013)