Читающая публика хорошо знает Петербург Достоевского, где, скажем, можно найти дом, в котором жил Родион Раскольников. Городская усадьба Ростовых в Москве тоже широко известна. Пути героев “Мастера и Маргариты” исхожены вдоль и поперек. А вот московские адреса, где разворачивается действие романа Александра Солженицына “В круге первом” и одноименного телесериала, знают, скорее всего, немногие. Москва 1949 года – именно в последние дни его происходят описанные события – это не только многочисленные тюрьмы, куда возят на свидания с родными заключенных, убогое студенческое общежитие на Стромынке, мрачноватая шарашка и совсем уже зловещая Лубянка, но и красивейший город. “Они…вырвались из теснины города и вышли на крутую высоту с просторной открытой далью. Паперть сквозь перерыв парапета стекала в долгую белокаменную лестницу, которая многими маршами, чередуясь с площадками, спускалась по склону горы к самой Москва-реке. Река горела на солнце. Слева лежало Замоскворечье, ослепляя желтым блеском стекол, впереди дымили по закатному небу черные трубы МОГЭСа, почти под ногами в Москва-реку вливалась блесчатая Яуза, справа за ней тянулся Воспитательный дом, за ним высились резные контуры Кремля…” Такой с высоты Швивой горки, что рядом с высоткой на Котельнической, видят Москву персонажи Солженицына…

Русский религиозный философ Димитрий Панин (1911-1987), изображенный Солженицыным под именем Дмитрия Сологдина, вспоминал: “Шарашка, куда поздно вечером в октябре сорок седьмого привезли меня и Трушлякова, находилась на окраине Москвы, рядом с Останкинским парком, в помещении бывшей духовной семинарии. Это была та самая шарашка – один из конструкторских и научно-исследовательских объектов, использующих труд заключенных, - которой посвящен роман Солженицына “В круге первом”.

Едва ли не первым, с кем познакомился Панин на шарашке, стал будущий автор “Ивана Денисовича” и “Матрениного двора”. “Первый краткий наш разговор запомнился, - писал впоследствии Панин. – “Когда я глянул вниз, спускаясь с лестницы, сказал мне Солженицын, в темноте площадки я увидел лик нерукотворного Спаса”. Солженицын изобразил самого себя исключительно правдиво и точно в главном персонаже романа – Глебе Нержине…”

В главе шестой романа читаем: “Шарашка названа была Марфинской по деревне Марфино, когда-то здесь бывшей, но давно уже включенной в городскую черту. В старое здание подмосковной семинарии, загодя обнесенное колючей проволокой, привезли полтора десятка зэков, вызванных из лагерей”.

…“В круге первом” я прочитал в 1972 году. Мой одноклассник заведовал отделением в клинике 1-го медицинского института. Иногда он звонил и звал вечерком к себе на Пироговку, чтобы вручить очередную порцию сам- или тамиздата. Так в одно из своих дежурств он дал мне (на кратчайший срок, разумеется) два переплетенных машинописных тома. На титульном листе первого была дарственная надпись Александра Солженицына известному по делам правозащитников адвокату Дине Каминской. Запоем прочитав роман, я не мог вообразить, что спустя десятилетие поселюсь совсем рядом с Останкиным, и, направляясь в Ботанический сад, буду проходить мимо солженицынской шарашки. Деревня Марфино давным-давно исчезла с карты Москвы, нет уже и Владыкинского шоссе, по которому ездили сотрудники в спецтюрьму МГБ, именовавшуюся также НИИ связи. Теперь этот комплекс зданий, включая и бывшую семинарию, располагается на углу Ботанической улицы и улицы академика Комарова. Двухэтажное здание темного кирпича с шестиугольной башней над куполом бывшего когда-то алтаря выглядит основательно. Именно там находились лаборатории шарашки, в том числе и акустическая, в которой работал Глеб Нержин – читай Александр Солженицын, а этажом выше – “семерка”, конструкторское бюро, где трудится Сологдин-Панин.

“К тому времени, когда Лева Копелев прибыл на шарашку, - писал Димитрий Панин, - мы были с Саней Солженицыным уже в дружеских отношениях. Лев тоже коротко сошелся с Саней, так как у них было много общего: оба воевали на одном фронте, учились в одном институте (ИФЛИ – Ю. К.), имели ярко выраженную склонность к изящной словесности”. Кладезь литературной эрудиции, филолог-германист Лев Копелев (1912-1997) стал в романе Львом Рубиным. Убежденный марксист, он спорит с Нержиным, обдумывающим будущий труд о революции 17-го года, которая ввергла Россию в худшую из тираний. Спорит Рубин и с православным христианином Сологдиным. “Следует сказать, - вспоминал Димитрий Панин, - что споры Рубина и Сологдина – лишь бледная тень того, что было на самом деле”. А Лев Копелев писал впоследствии: “О шарашке – добротная, хорошая проза. Но все наши споры…преображены на свой лад. Мой “протагонист” глупее, равнодушнее, а “сам”, и “Митя”, и “синтетические” персонажи – их единомышленники – умнее, благороднее…”

Нержин говорит Рубину:

- Меня мучит вопрос о паркетных полах.

И объясняет недоумевающему Рубину:

- На Калужской заставе, дом МВД, полукруглый, с башней. На постройке его в сорок пятом году был наш лагерь, и там я работал учеником паркетчика. Сегодня узнаю, что Ройтман (начальник акустической лаборатории – Ю. К.), оказывается, живет в этом самом доме. И меня стала терзать, ну, просто добросовестность созидателя: скрипят там мои полы или не скрипят? Ведь если скрипят – значит халтурная настилка? И я бессилен исправить?

Большая Калужская улица давно переименована в Ленинский проспект. Если смотреть со стороны площади, от памятника Гагарину, то два одинаковых величественных здания с башнями с колоннадой и скульптурами

образуют своего рода парадный въезд в столицу, открывая панораму старой части проспекта. Там находился небольшой лагерь, обитатели которого строили дома для руководства МВД и МГБ. Проходная-вахта была у оконечности ограды Нескучного сада. Сюда адресовали письма заключенным: Большая Калужская, 30, стройка № 121.

Позднее Александр Солженицын писал в “Архипелаге ГУЛАГ”:

“Для измерения масштабов жизни так это полезно – окунуться в безвыходное прошлое, почувствовать себя

снова тем. Где была столовая, сцена и КВЧ (культурно-воспитательная часть) – теперь магазин “Спартак”. Вот здесь у сохраненной троллейбусной остановки была внешняя вахта…Вот линейка разводов. Вот тут ходил башенный кран. По асфальтовому двору идут, гуляют, разговаривают о мелочах – они не знают, что ходят по трупам, по нашим воспоминаниям. Им не представить, что этот дворик мог быть не частью Москвы в двадцати минутах езды от центра, а островочком дикого Архипелага, ближе связанного с Норильском и Колымой, чем с Москвой. Но и я уже не могу подняться на крышу, где ходили мы с полным правом, не могу зайти в те квартиры, где я шпаклевал двери и настилал полы.с Москвой.______________________________________ И те же деревья Нескучного сада, теперь уже не отгороженные зоной, свидетельствуют мне, что помнят все, и меня помнят, что так оно и было”.

В этом самом доме, построенным Нержиным и его товарищами по заключению, получил квартиру генерал-майор, прокурор по сцецделам Петр Макарыгин, отец трех дочерей. Старшая, Динэра, замужем за писателем Галаховым (его прототип – К. Симонов), муж средней, Дотти, - дипломат Иннокентий Володин. А младшая, Клара, после окончания института связи трудится в той самой шарашке, где отбывают срок Нержин, Сологдин, Рубин и другие. В квартиру на Большой Калужской на вечеринку по случаю награждения прокурора орденом Трудового Красного Знамени собираются знакомые Макарыгина, его дочери и их мужья – писатель Галахов и дипломат Володин.

Иннокентий Володин – его история и есть детективный стержень романа и телефильма - служит в министерстве иностранных дел, которое в пору действия романа находилось в здании на угла Лубянки и Кузнецкого моста. Выходя из министерства, чтобы сообщить в посольство Соединенных Штатов (тогда оно помещалось в Охотном ряду в здании, сооруженным архитектором Иваном Жолтовским рядом с “Националем”), что советскому агенту в Нью-Йорке будут переданы важные сведения об атомной бомбе, Иннокентий видит новое здание Большой Лубянки. Его пристроил к “старой Лубянке” - дому бывшего страхового общества “Россия” - знаменитый советский зодчий Алексей Щусев, ранее добавивший к старому еще два этажа. В эту серо-черную громадину несколько дней спустя доставляют арестованного Володина: прослушка госбезопасности засекла телефонный разговор с посольством. Кому принадлежал голос звонившего, “вычислили” сотрудники марфинской шарашки, конкретно - Лев Рубин. В здании на Лубянке мы “побываем” дважды. Сначала сюда привозят к министру Абакумову инженеров шарашки Прянчикова и Бобынина. “Кабинет Абакумова был если и не зал, то и не комната. Тут был и бездействующий мраморный камин и высокое пристенное зеркало; потолок – высокий, лепной, на нем люстра, и нарисованы купидоны и нимфы в погоне друг за другом…” А потом глазами Иннокентия Володина увидим внутреннюю тюрьму.

И еще одна тюрьма, о которой вспоминает товарищ Нержина по шарашке инженер Андрей Потапов. “Летом 1946 года, - рассказывает Потапов, - в переполненной до безобразия камере санатория Бу-тюр (такую надпись администрация выбила на мисках, и означала она Бутырская Тюрьма), мы лежали с Викентьичем (Нержиным. – Ю.К.) рядышком сперва под нарами, потом на нарах, задыхаясь от недостатка воздуха, постанывали от голодухи – и не имели иных занятий, кроме бесед и наблюдений за нравами”. Именно там, в 72-й камере, происходит то, что описано в главе “Улыбка Будды”. Лично познакомиться с бытом заключенных приезжает вдова президента США Рузвельта. Узников неожиданно моют и одевают в цивильные костюмы, а койки застилают чистым бельем, развешивают полки с книгами Маркса, Энгельса, блаженного Августина и Фомы Аквинского, в углу, где прежде стояла параша, вешают иконы Богоматери и Николая Чудотворца. А в маленькой нише – Библия, Коран, Талмуд и статуэтка Будды…

Поглядев на этот пышный маскарад и ничего не поняв, госпожа Рузвельт говорит: “У вас великолепная тюрьма!”

Сегодня здание Бутырской тюрьмы на углу Новослободской и Лесной улиц скрыто от глаз москвичей и гостей столицы большим жилым домом. Но если войти во двор, то за мощной кирпичной стеной, увенчанной витками колючей проволоки, прекрасно просматривается темно-красное здание с зарешеченными окнами…

* * *

Роман Солженицына заканчивается отправкой Глеба Нержина на этап – с последующим отбыванием срока в лагере. Его друзья Лев Рубин и Дмитрий Сологдин остаются в марфинской шарашке. На самом деле было иначе. “Мы мирно беседовали, сгребая листья, - вспоминал Димитрий Панин, - как вдруг к нам подошел знакомый читателям “Круга” младшина и извиняющимся тоном сообщил: “Панин и Солженицын, собирайтесь с вещами!” В тот же день нас отправили в Бутырки, откуда через тридцать пять дней этапировали в Казахстан, в Экибастуз”.

Экибастузский лагерь Александр Солженицын описал в повести “Один день Ивана Денисовича”.