Юрий Крохин

Тяжелое бревно СМОГа

1.

Историю возникшего сорок лет назад, в 1965 году, в Москве Самого Молодого Общества Гениев (или Смелость, Мысль, Образ, Глубина), - так расшифровывалась аббревиатура СМОГ, - вы найдете теперь на сайтах Интернета, в энциклопедиях, в воспоминаниях - где угодно. Ее вдохновенно рассказывают сами участники легендарного содружества. Когда-то я, не будучи членом СМОГа, написал несколько статей и книгу о поэте Леониде Губанове, который и был основателем Общества, - "Профили на серебре", изданную 14 лет назад Юрием Кувалдиным, моим старым другом. Дотошно разыскивал друзей-смогистов, единомышленников Губанова, его возлюбленных, встречался, расспрашивал, изучал тексты. Теперь на эту книжку ссылаются, без нее - при всех недостатках и неполноте - вроде и не напишешь о Губанове и его скандальном детище. А между тем история СМОГа ширится, обрастает мифами, начинает напоминать знаменитый субботник с участием Ленина, когда вождь мирового пролетариата нес бревно, а с ним вместе это же бревно тащили не то 150, не то полтысячи соратников по партии.

СМОГ - это миф, легенда. СМОГ - это воздушный шарик, монгольфьер, постоянно наполняемый жарким воздухом фантазий, любви, зависти, - дабы не опала оболочка, дабы взвивался пузырек вверх, славя его доблестных участников, основоположников. Надо же иметь основание надувать щеки!

Бывшие смогисты разбрелись кто куда. Леонида Губанова более двадцати лет как нет на свете. Умерли Александр Величанский, Сергей Морозов, близкие к СМОГу Евгений Кушев и Вадим Делоне. Во Франции живет талантливый Николай Боков. За границей живут Саша Соколов и Юлия Вишневская. Юрий Кублановский заведует поэзией в "Новом мире" и мелькает везде, где только можно "подсветиться", - в обзорах телепрограмм, в программах радио "Эхо Москвы" и т.д.. Владимир Алейников месяцами сидит в Коктебеле, лишь зимой навещая Белокаменную. Александр Васютков живет в Зеленограде, по-прежнему пишет стихи. Остальные? Затрудняюсь сообщить в точности, - список велик и приблизителен. Теперь всем им 60 или около того. Кто-то оставил литературные увлечения молодости, а кто-то, напротив, насочинял и издал многие тома стихов, прозы. А в начале 60-х, когда уже душа не принимала официальное советское искусство, когда, казалось, еще не истаяли окончательно оттепельные иллюзии, мальчики и девочки, сочинявшие стихи и прозу, сгруппировались вокруг фонтанирующего идеями, кипучего и доброжелательного Лени Губанова.

"В середине 60-х в нашей компании, - писал Генрих Сапгир, - и на Абельмановской, где Холин снимал полуподвал, и на Бауманской, где я тогда жил в комнате на четвертом этаже с балконом - на Елоховскую церковь, - появились странные сильно пьющие мальчики-поэты: Леня Губанов, Володя Алейников, Юра Кублановский и с ними еще полтора десятка мальчиков и девочек, всех не упомнишь. Хотя среди тех, кого я не помню, был и Саша Соколов, впоследствии замечательный писатель.

Главным, вожаком был Леня губанов - поэт с совершенно ясными голубыми с сумасшедшинкой глазами и челочкой под блатного. Губанов кочевал из одной мастерской и кухни в другую мастерскую и кухню, по ранним московским салонам и всюду читал свои стихи с огромным успехом. Новое литературное течение уже просматривалось, но имени не имело. Надо было его срочно придумать. Помню, - продолжает Г. Сапгир, - сидели мы у Алены Басиловой, которая потом стала женой Губанова, и придумывали название новому течению. Придумал сам Губанов: СМОГ".

Алена, когда я просил вспомнить историю создания объединения, ответила:

- СМОГ? Это его гениальная шутка. Леня был восторженный человек. Он говорил весело и приятно для собеседника: "Старик, ты - гений!" В нашем дома читали свои вещи Бродский, Виноградов, Кривулин, Горбовский. Мы решили: нужно создать цех. Стали соображать: по какому принципу объединяться? Главное, чтобы в стихах были образность, смелость, мысль, новая органика...

Обратим внимание на слово "шутка". Оно произнесено не случайно. И еще насчет гениев. В те поры в нашей среде это звание раздавали направо и налево. Помню, мой однокурсник (ничем не прославившийся в дальнейшем) подарил мне свою смешную картинку с надписью: "Подающему надежды Юре от его гениального друга Коли".

***

Вот один из манифестов молодых гениев:

МЫ СМОГ!

МЫ!

Наконец-то нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки.

МЫ!

Вот уже восемь месяцев вся Россия смотрит на нас, ждет от нас...Чего она ждет?

Что можем сказать ей мы, несколько десятков молодых людей, объединенных в Самое Молодое Общество Гениев - СМОГ?

Что?

Много. И мало. Все и ничего.

Мы можем выплеснуть душу в жирные физиономии "советских писателей". Но зачем? Что они поймут?

Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно больной ей биться в стенах камеры тела. Выпустить ее пора. Пора, мой друг, пора!

МЫ!

Нас мало и очень много. Но мы - это новый росток грядущего, взошедший на благодатной почве.

Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода.

И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас.

Но наш народ за нас, с нами!

Мы обращаемся к свободному миру не раз показавшему свое подлинное лицо по отношению к русскому искусству: помогите нам, не дайте задавить грубым сапогом молодые побеги.

Помните, что в России есть мы.

Россия, ХХ век

В перечне тех, чьи традиции намеревались продолжать смогисты, довольно странное сочетание имен. С чего это вдруг Баян, фигура совершенно мифическая? Почему Бердяев оказался по соседству с Тарсисом? Ни слова об эстетике, никакой художественной программы! Предвижу возражение: у Серапионовых братьев тоже не было теоретической платформы, в группу входили очень разные по творческому почерку писатели. "Теоретики", разумеется, не в состоянии был изобрести сколько-нибудь оригинальный манифест, осилил нечто бледное, компилятивное.

Вкусовые пристрастия смогистов были неоднородны; Губанов равно поклонялся таким несхожим Есенину и Цветаевой, восхищался "антицветаевцем" Мандельштамом и небожителем Пастернаком. Алейников замечал, что в его сознании давно и преспокойно умещаются самые разные поэты, и влияния их он не испытывает. Словом, эстетическая эклектика налицо. В историко-литературном смысле значение СМОГа состоит лишь в том, что объединение стало первым после длительного перерыва независимым содружеством, отвергавшим метод опостылевшего социалистического реализма. Недаром одним из известных лозунгов СМОГа было "Лишим соцреализм девственности!"

Само создание содружества было совершенной наивностью, небезопасной детской игрой, свидетельством непонимания того, что литература и искусство развиваются не скандальными акциями, вроде знаменитого марша к ЦДЛ, и не эпатирующими лозунгами, а сосредоточенным и кропотливым трудом в тиши и безвестности. Бурная деятельность молодых гениев, кроме того, чрезвычайно обеспокоила власти - ведь возникла некая неформальная, неконтролируемая организация! Значит - "дело групповое"...

Знаток отечественной "другой культуры", Николай Климонтович, писал:

"Как и положено неофиту, Леня верил в "братство поэтов", но совершенно не понимал, что такое реальная литературная - политическую он, как и все люди богемы тогда, конечно же, презирал - конъюнктура".

Дело в том, что в ту пору в головах молодых гениев гвоздем застряла идея, которую позднее кратко сформулировал Слава Лен: в искусство, в литературу надо прорываться кодлой. То есть группой, бандой, коллективом. В истории нашей словесности были примеры. Вспомним футуристов с дурацкими желтыми кофтами и вывороченными наизнанку словами, с их крикливыми и наглыми манифестами. Иное дело - Цех Поэтов. Теоретические обоснования акмеистов не лишены смысла и сегодня.

"Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов. И, если у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достойное вертикальное положение и вступает в каменный век своего существования". Это - из статьи Мандельштама "Утро акмеизма".

Имажинисты, среди которых самым ярким и талантливым был Есенин, - возможно, он-то один и был подлинным имажинистом, - тоже орали и скандалили, расписывали стены Страстного монастыря и так далее. Потом времена стали суровее, серьезнее, и Серапионы или обериуты вынуждены были прислушиваться к мнению властей. Тех, кто не слушал, - за решетку, как Даниила Хармса и других.

Саша Соколов в интервью Дж. Глэду говорил:

"На гребне хрущевской оттепели появилась организация молодых поэтов в Москве. И в то же время приехали какие-то молодые люди из провинции. В эту организацию входило человек тридцать, что-то подобное было и в Ленинграде в этот момент, но московская организация поэтов стала самой известной и, если можно так сказать, самой уважаемой. Она даже вызвала к себе уважение писателей. Союз писателей даже пытался вести какие-то переговоры с руководителями СМОГа.

Из тех, кто был в СМОГе, я могу назвать Владимира Алейникова, затем Леонида Губанова (покойного уже теперь, к сожалению). Организация просуществовала недолго - люди встречались, так сказать, в салонах московских, выступали в студенческих общежитиях, в научно-исследовательских институтах. Стихийно устраивались чтения на площади Маяковского. Я помню очень хорошо тот зимний январский вечер, когда мы встретились и решили, что на следующий день будем писать манифест. Манифест, кстати, очень забавный, он был похож на манифест футуристов..."

***

Звездный - не час, год СМОГа - 1965-й. Два вечера в московской библиотеке имени Фурманова. Выступления в общагах, разного рода "салонах" и пр. В июле выходит самиздатский журнал "Сфинксы" под редакцией писателя и переводчика Валерия Тарсиса. В заявлении "От редакции" первого и единственного номера машинописного журнала говорилось:

"Сфинксы" - новый журнал, приподнимающий занавес молчания, опущенный на русскую литературу безграмотными политиканами и их лакеями. Литература не может жить в "подполье". Можно писать "в стол", но нельзя писать "для стола". Это закон творческой психологии. Собранные в "Сфинксах" произведения широко известны в литературных кругах. Редакция собрала их вместе, дабы представить восприятию более широкому и объективному, на активность которого еще можно надеяться.

Редакция приносит извинения за то, что не уведомила авторов о том, что их произведения включены в журнал. Возможно, что это навлечет на вас, друзья, определенные неприятности. Но мы надеемся, что они не будут столь трагическими, чтобы вы перестали быть художниками, отвечающими за каждый мазок мысли и слова всем, даже жизнью".

Именно в "Сфинксах" поэзия СМОГ была впервые представлена "под одной крышей" в письменном виде. Были помещены стихи Губанова, Алейникова, С. Морозова, Вишневской и др. "Сфинксы" были в том же году воспроизведены в № 59 энтеэсовских "Граней". Тут волей-неволей надо сказать несколько слов о Валерии Тарсисе (1906-1983), которого теперь с необъяснимой злобой проклинает Алейников.

"...Тарсис с тех пор жил совершенно так, как будто никакой советской власти вокруг не существует, - писал Владимир Буковский. - Давал интервью, пресс-конференции, почти открыто отправлял за границу новые рукописи, даже машину себе купил - на зависть всему писательскому дому, в котором продолжал жить. И валом валил к нему народ, в особенности же иностранные корреспонденты и туристы, - посмотреть на восьмое чудо света. Впервые появился в Советском Союзе человек, которого нельзя посадить. И если люди постарше, поопытней обходили Тарсиса стороной, то молодежь от него не вылезала".

Все сказанное подтверждает любопытный документ - Записка прокуратуры СССР и Комитета государственной безопасности при СМ СССР от 20 августа 1965 г., направленная в ЦК КПСС.

"...Известно что Тарсис в последние годы написал несколько произведений, в которых грубо искажается советская действительность и содержится клевета на политику КПСС и социалистический строй. В связи с отсутствием достаточных оснований для привлечения Тарсиса к уголовной ответственности в то время был осуществлен ряд мер, направленных на пресечение его политически вредной деятельности. Однако и после принятых в отношении Тарсиса мер враждебной деятельности он не прекратил. Действия Тарсиса по созданию и распространению антисоветских произведений в настоящее время приобрели общественно опасный характер. Сложилось совершенно ненормальное положение, когда антисоветские произведения Тарсиса стали источником его доходов..."

В 1966 году Валерия Тарсиса выпихнули за границу.

14 апреля того же года состоялось последнее выступление СМОГ у памятника Маяковскому. На этом Самое Молодое Общество Гениев и прекратило существование.

 

2.

Недавно с опозданием узнал, что в 2005 году в издательствах "Аграф" и "София" вышли книги мемуарной прозы поэта Владимира Алейникова - "Добрый пастырь", "Имя времени", "Пир", "Довлатов и другие", "И пр.". Новость меня обрадовала: Алейникова знаю давно, доводилось писать о его творчестве. Слышал, что он обратился к воспоминаниям, - он много говорил, что готовит книгу о временах СМОГа, одним из основателей которого считается, о московской богеме прошлых лет. Так что книгу ждал с интересом. Правда, был немало удивлен количеством томов и их объемом. Прочитал "Доброго пастыря", "Пир". Проза поэта, как автор именует свои воспоминания, озадачила и огорчила. И сама проза, иногда плавно переходящая в стихотворную речь, стиль которой мне показался велеречивым, пафосным и натужным, и некоторые пассажи. Такой вот, скажем.

"Веня (Венедикт Ерофеев. - Ю.К.) - был парень, конечно, талантливый. Даже, возможно, как было некогда сказано, - с умом и талантом в России. Но не сделал он почему-то и десятой части того, что, наверное, мог бы сделать. А может быть, - и вот это, скорее всего, разгадка, - он просто-напросто трезво и грустно осознавал границы своих возможностей. Поэтому и предпочел остаться скандальным автором всего-то одной-единственной относительно стоящей вещи. Да еще и горение творческое - заменил, изменив тем самым призванию своему, - сгоранием алкогольным. Предпочел - от водки сгореть...Что, жестоко я говорю? Ничего не жестоко. Все - правда".

Не удивительно ли, что Владимир Алейников, сам выпивший с Ерофеевым не одну бутылку, вдруг выступил обличителем этой слабости? Что же касается "единственной относительно стоящей вещи", то "Петушков" вполне достаточно, чтобы их автору остаться в истории русской словесности второй половины ХХ века - в одной из первых ее строк. Но сказанного выше Алейникову мало, и он приводит целых две страницы ерофеевского дневника, чтобы наглядно показать всю творческую несостоятельность Венички, ерничает, глумится...

Есть и еще о Веничке. В стихах.

"Видно, птица невелика. С "Петушками" - за облака. С "дневником" - не выше травы. Нет, не гений Веня. Увы. Невеликий Веня поэт. Бреда - много в нем. Света - нет".

Досталось и бывшему другу и соратнику по СМОГу Кублановскому.

"Вспоминаю начало восьмидесятых, и в этом времени - Кублановского, в ореоле своей тогдашней, из ничего буквально возникшей, известности храброго метропольца, очередного героя нашего времени, гонимого властями страдальца и натурального мученика, лютой ненавистью ненавидящего коммунистическую идеологию, всем своим вольнолюбивым, правдивым, в полной мере гражданственным, на демократических принципах базирующимся творчеством упрямо противостоящего кондовому и лживому советскому режиму, полноправного и незаменимого участника знаменитого в писательских кругах альманаха "Метрополь", как, впрочем, и тоже, на поверку, на пустом месте возникшей и ничего не только по большому, с планетарным, видать, размахом, но и по простому, скромному, житейскому, человеческому, обычному счету не стоящей известности его альманашных соратников, но зато понта, глуповатого изначально и дурацкого вскорости гонора, видимо, из-за осознанной им наконец-то собственной миссии просветителя и учителя жизни для всей горемычной России, чванливой гордости по поводу содеянного им..." Прерву цитату, ибо одна фраза эта длится еще и еще, так что приходится продираться - мучительно и долго - через гущу словес к смыслу. Ну, ладно, лягнул поэт поэта - может, чего не поделили, или Кублановский, который заведует отделом поэзии в "Новом мире", отказался печатать стихи друга? (Правда, несколькими годами раньше Алейников писал о Кублановском совершенно иное: "Навалившуюся после опубликования его статьи о Солженицыне, буквально захлестывавшую горло травлю Кублановский встретил с редкостным мужеством и достоинством. Поэт был поставлен перед выбором: или стандартно-жесткие, по сути - гибельные, меры против его инакомыслия, или санкционированный незамедлительный отъезд на Запад. Оказавшись в вынужденной эмиграции, Юрий Кублановский внутренне не расстался с родной страной. Ныне становится ясным, что он-то и есть гражданин, патриот. Мнение о нем как об одном из крупных современных русских поэтов все более утверждается. И это, действительно, верное определение"). Но "альманашные соратники" - это участники бесцензурного альманаха "Метрополь" Фазиль Искандер, Василий Аксенов, Белла Ахмадулина и другие достойные авторы. No comments, как говорят англичане.

***

Вообще, многословие - отличительная черта алейниковской прозы. Он словно не чувствует, где надо вовремя поставить точку, что нельзя так мучить читателя длиннейшими периодами. Упоение собственной речью органически проистекает из упоения собственным величием. Ведь - Гений, пусть уже и не молодой. Это заявлено без обиняков, открытым текстом:

" - Я знаю, кто вы, - сказал мне Виктор Яковлев. - Вы - гений.

Вот так-то. Понимает это человек. Откровенно и прямо говорит об этом. Тем более, надо работать. В полную силу. Так, как это умею я делать".

Полагаете, придираюсь, выискиваю блох? Нимало. Вот что нашел на одном из сайтов Интернета.

"...Если терпеливый читатель одолеет 475 страниц текста (речь о книге "Имя времени". - Ю. К.), иной раз неуловимо превращающегося в стихи, что начинает не менее неуловимо раздражать где-то на 125-й странице, то найдет там с десяток действительно забавных историй про Довлатова, Веничку Ерофеева, Сапгира, Лимонова, Битова, художников Шемякина, Яковлева и Зверева. Истории из конца 60-х - начала 70-х. Про пьянство, в основном. Когда, сколько, при каких обстоятельствах и с кем напился автор, всегда с точностью до выпитого стакана и потраченного рубля (записывал он тогда, что ли?). Это, конечно, весело, но проявления чудовищной, просто вселенской любви автора к себе почти на каждой странице, постоянные напоминания читателю, что автор-то гений (не меньше), и все герои (вышеупомянутые) ему просто в рот смотрели, боясь оторваться - это как-то неловко читать. Прямо-таки стыдно. Фразы типа "после моих стихов он прозрел" или "я сделал из него художника" приличные люди вуалируют как-то все-таки. Даже если все это правда, про себя так не пишут. Хвастаться надо умело. А рассказ о том, как после отъезда Бродского к автору пришла делегация ленинградских литераторов с просьбой остаться жить в Ленинграде, потому как им в городе крайне необходим "первый поэт" - ну, такой рассказ просто сразил наповал!"

***

Своеобразно интерпретирует Владимир Алейников историю съемок телевизионного фильма "Весела была ночь", посвященного СМОГу.

"Меня они, молодые (члены съемочной группы. - Ю. К.), - уговорили участвовать в этом, невероятном и невозможном, после советских лет, сенсационном, как обещалось, полнометражном фильме. Они обещали вывезти меня в Париж...Нужен я им был для того, чтобы водить их, ну впрямь как Вергилий, по многочисленным своим, живущим там, на Западе, во Франции, приятелям давнишним и знакомым".

В парижском предместье Монжероне Алейников встретил многочисленных соотечественников и стал им, по его словам, помогать. "Я кормил их, вином угощал", - пишет поэт. Неужто сам не угощался? Это вряд ли! И продолжает: "Ну а что же телевизионщики? С ними я, в первые дни парижской, бурной весьма, жизни, кое-куда съездил, кое-кого повидал. Оказались они на поверку, ребятишки совсем еще с виду молодые, вроде зеленые, тем не менее, люди работные, ибо все же телевизионщики, вовсе не теми людьми, за кого они себя выдавали. Огорчили они меня. Хамства я не люблю. Поэтому отделился от них я вскоре. Лжи и наглости, лести и подлости, вместе смешанных, перетасованных, под прикрытьем идей, подтасованных так, что сразу и не разберешь, отродясь я терпеть не могу".

Воротясь в Москву, автор послал телевизионщиков подальше, участвовать в фильме отказался наотрез. Снялся Аркадий Пахомов, что очень задело Алейникова. "Аркаша - не удержался. Ну как же ему - да не сняться? Соблазн был велик. Втихую, как много уж раз бывало, он предал меня. Смогист. И даже - товарищ крылатый". Что же все-таки случилось в Париже, чем прогневили поэта ребята с телевидения? "Тайну" открывает приятель Алейникова Эдичка Лимонов, написавший ему полгода спустя: "В Париже я мог с тобой встретиться, но ты меня испугал своим "запоем" (у меня большие проблемы с алкоголиками. Свой алкоголизм я давно победил, но чужой вызывает у меня ужас). Я ничего не боюсь, но у меня тяжелый опыт общения с алкоголиками. Прошу прощения".

Загудевший по-черному, выражаясь словами Довлатова, Алейников, надо полагать, мало пользы мог принести съемочной группе, и ему, видимо, было сказано о том. А разве можно гения - да против шерстки? Ладно, запил поэт, забил на все, - обольстил его Париж, с кем не бывает. Но давнюю обиду свою Алейников не забыл, и пятнадцать лет спустя "напечатлел безешку" телевизионщикам...

Заодно - и Лимонову, который "самым первым предал - из всех, многочисленных в прошлом, друзей - или тех, кого, по наивности, по извечной верности дружбе, совершенно искренне, твердо, я считал в ту пору друзьями". Перелиставши несколько страниц, читаем: "Вся моя жизнь - череда сплошных предательств. За редчайшим исключением, практически все из знакомых, те, кому я верил, на кого надеялся, - меня предавали". Какой ужас! Прямо-таки сталинская маниакальная подозрительность и обидчивость. Но раз предали - то получите по заслугам. Рассчитался с предателями. Всыпал Валерию Тарсису. И Славе Лену. И еще кое-кому. Всем сестрам по серьгам...

Взялся я за "Пир".

Приезжает в Москву Сергей Довлатов - и прямиком к Володе: худо мне, старина, выручай. И вот бредут они поутру наугад, мечтая опохмелиться, - а за душой ни гроша. Ситуация знакомая, всяк в ней побывал. Только всякий ли литератор рискнет описывать ее столь детально, многословно, тяжеловесно? Довлатов умел делать это юмористично и изящно, вспомним хоть начало "Заповедника". Ну, так вот топают литераторы куда глаза глядят, муторно им, и шансов никаких. И вдруг возникает словно Deux ex machina Анатолий Зверев! Карманы переполнены бутылками и закусками (следует перечень на две страницы, дабы подчеркнуть невероятность случая и самого кудесника Зверева). Далее герои возвращаются домой, и начинается долгое и многолюдное застолье, на которое слетаются персоны известные: Веничка Ерофеев, Леонид Губанов, Генрих Сапгир и другие. О чем-то толкуют. Об искусстве? Да не до искусства им! И Довлатов помалкивает скромненько в компании московских гениев. Но главное автор приберег на конец. Поле битвы опустело, автор и его гость ищут, нет ли чего еще выпить. Пусто. И тут телефонный звонок Зверева: посмотрите за кушеткой. А там еще два флакона!

...Прямая речь в мемуарах вообще, как говорила Ахматова, уголовно наказуема. Алейников плюет на условности; цитировать - так цитировать, благо в живых почти никого из собеседников и собутыльников не осталось. Возразить некому.

Признаться, ждал чего-то другого. Богема - она и есть богема, пьянствовала во все времена, куролесила и оставляла шлейф легенд. Но ведь и еще что-то делали, созидали, так сказать. Из сочинения Алейникова этого не следует...

***

Удивительна все-таки проза поэта! Мог бы спасти ее юмор, но нет его, все ужасно серьезно, основательно, возвышенно - и нудно. Не понимает Владимир Дмитриевич, что

Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Читаешь - и рушится образ человека доверчивого и доброго, одержимого в своих поэтических устремлениях, не от мира сего, как говорится. В действительности наш поэт деловит, ловок, настойчив, злопамятен. Все сумел устроить: выпустил множество томов стихов и прозы - в этом, разумеется, ничего худого нет, но, Боже, сколько я слышал сетований, жалоб, мол, не издают, затирают, не ценят! Бережно сохранил все свои письма, ибо писал их под копирку: второй экземпляр - для истории. Построил неслабый дом в Коктебеле, куда пускает в сезон жильцов - и не задешево. В Москве тоже не бездомным обитает. Член Русского Пен-центра. Еще, глядишь, и Нобелевку ему выхлопочут - при алейниковской предприимчивости и умении находить нужных людей это вполне вероятно...

***

Итак, воспоминания. По этому поводу Алена Басилова высказалась жестко и кратко: "...Кому нужны все наши "мемуары"? Сейчас, когда для многих ничего, кроме СМОГа, в жизни не осталось, они дружною толпою бросились "вспоминать". Причем, каждый вспоминает своё... Не эти книжки сегодня нужны, необходимо сначала узнать самих смогистов, поэзию..."

Теперь, когда "иных уж нет, а те далече", когда можно публиковать все, что вздумается, приятно и безопасно быть смелым. А вот пораньше, уже в разгар горбачевской "перестройки", оглядывались, тряслись. В 87-м году в столичный дом культуры "Меридиан", что возле метро "Калужская", собрались обломки московской богемы, чтобы почтить память Лени Губанова. На сцене висела сильно увеличенная фотография поэта. Игорь Дудинский, который несколько лет спустя издал первый сборник Губанова "Ангел в снегу", читал Ленины стихи, имитируя губановскую манеру чтения. Присутствовал всеми узнанный Евтушенко.

"Вести это поминальное шоу предложили барду и другу Лени Володе Бережкову и мне, - вспоминал Николай Климонтович. - За день до даты вечера мне звонил давнишний товарищ Губанова по СМОГу Владимир Алейников и умолял не поминать со сцены его имя ни словом: боялся за судьбу своих издательских договоров, которые наконец-то пришли к нему после двух десятков лет непечатанья". Вот вам и смелость мысли и верность дружбе!

Как это тривиально и скучно: с назойливостью провинциального премьера лезть под свет юпитеров; будучи пигмеем, казаться великаном. Стремление любой ценой, всеми правдами и неправдами въехать в историю, клянчить награды, звания, свойственное некоторым "проеденным тщеславием" творческим личностям, означает одно - оскудение таланта (если таковой и был). А что до СМОГа, так, похоже, это действительно была великолепная губановская шутка. Воздушный шарик. Миф.

Окленд, Новая Зеландия - Москва

"НАША УЛИЦА", № 6-2006