В 1969 году мне, студенту факультета журналистики Московского университета, предстояло выбрать тему дипломной работы. Их было более ста, предложенных разными кафедрами. Остановился на Достоевском, с произведениями которого в ту пору был знаком довольно поверхностно, в скудных пределах школьной программы. Тема звучала так: “Реализм Достоевского в оценке современного литературоведения”. По совету научного руководителя, доцента В. А. Ковалева, уточняя тему, добавил - “К изучению вопросов поэтики”. И на несколько месяцев засел в научную библиотеку МГУ, а ночами запоем читал Достоевского.

Меня увлекла красивая и стройная теория Михаила Бахтина, вокруг которой и выстроилась моя дипломная работа. Сегодня я бы достаточно сдержанно оценил ее достоинства. Защита прошла очень успешно, я получил высшую оценку – и предложение поступить в аспирантуру…

Все это рассказываю, чтобы понятнее было увлечение творчеством Достоевского, которое продолжается всю мою жизнь. Следствием этого увлечения и стали те несколько написанных в разные годы работ, которые осмелюсь предложить читателю. Полагаю, что никаких комментариев они не требуют.

*Надписи такой, конечно, нет. Говорят, острота принадлежит А. Луначарскому. – Ю. К.

МЕСТЬ ЗАКЛЯТОГО ДРУГА

То-то оказался лакомый кусочек для биографов и критиков, уже наградивших романиста званием “жестокий талант”: как было не усмотреть в этих словах уничтожающе-откровенную автохарактеристику! Может быть, тогда и поползли первые легенды о низменной натуре писателя, его грехах и едва ли не преступлениях. Способствовали этому и разноречивые воспоминания современников: одним Достоевский запомнился человеком ангельской доброты и бескорыстия, другие отмечали вспыльчивость, горячность, переходящую в грубость, толковали о каком-то демоническом сладострастии.

Сбивала с толку и его гениальная, по выражению В. Розанова, диалектика. Только вдумайтесь, что говорят персонажи Достоевского. Вот “подросток” Аркадий Долгорукий: “Я тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшей подлостью, и все совершенно искренно…” “И слово, и дело, и ложь, и правда – все у меня вместе и совершенно искренне”, - утверждает Лебедев в “Идиоте”. И, само собой, слова прокурора в “Братьях Карамазовых” о национальной способности созерцать обе бездны разом.

Еще в 1846 году автор “Бедных людей” предостерегал: “В публике нашей есть инстинкт, как и во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал…”

Заблуждение – попытки отождествить романиста с его героями – вошло в традицию; первым град тяжелейших обвинений обрушил на Достоевского его старинный друг и единомышленник, ученый-естественник, критик и философ Николай Николаевич Страхов.

В марте 1878 года, возвращаясь с лекции Владимира Соловьева, Достоевский заметил жене, что присутствовавший там Страхов словно избегал его. Странное поведение друга семьи заметила и Анна Григорьевна. Недоумение вскоре разрешилось. Страхов объяснил, что на лекцию приезжал с графом Львом Николаевичем Толстым, который просил ни с кем его не знакомить. Достоевский был безмерно огорчен: ему так хотелось если не поговорить, то хоть увидеть автора “Войны и мира”. Толстой много лет спустя тоже досадовал, что Страхов их не представил друг другу.

Этот штрих Игорь Волгин объясняет тем, что при отсутствии личных контактов двух исполинов Страхов становился как бы посредником между ними и, естественно, не хотел бы утратить этого преимущества.

“Страхов был злым гением моего мужа не только при его жизни, но, как оказалось теперь, и после его смерти”, - сказала А. Г. Достоевская, познакомившись с текстом письма Николая Николаевича графу Толстому.

“…Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком. Он был зол, завистлив, развратен…Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что…в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Лица, наиболее на него похожие, - это герой “Записок из подполья”, Свидригайлов в “Преступлении и наказании” и Ставрогин в “Бесах”…” Письмо, написанное в ноябре 1883 года, было опубликовано тридцать лет спустя. Убедительнейшим образом опровергнув инсинуации “старого друга”, Анна Григорьевна привела и ответ Л. Толстого, весьма сдержанный. Но сплетня оказалась живуча.

Что же вызвало тайную ненависть Страхова? Еще в феврале 1875 года в письме к жене Федор Михайлович характеризовал Страхова как “скверного семинариста”, который “уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением “Эпохи” и прибежал только после успеха “Преступления и наказания”.

Надо пояснить, что первый журнал братьев Достоевских “Время” был закрыт по распоряжению властей из-за расцененной как полонофильская статьи Страхова “Роковой вопрос”. И хотя дело того не стоило, издание запретили, а возобновленное под названием “Эпоха”, оно просуществовало недолго. Словом, и тут виноват Страхов. Достоевский видит его насквозь. Но “соратник и единомышленник” продолжает обедать у Достоевских, тая зависть и неприязнь.

Очень похоже, что, разбирая после смерти Федора Михайловича его бумаги, Страхов прочитал записную тетрадь 1877 года, где содержится убийственная характеристика Николая Николаевича. “Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид…Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости, несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен…”

Легко вообразить, как был взбешен Николай Николаевич, увидев себя в зеркале подобно Дориану Грею! И он сочиняет письмо “бесценному Льву Николаевичу”, тщательно обдумав обвинения, опровергать которые было некому, и награждая Достоевского всеми пороками его персонажей…

Въехать в историю, в сущности, дело нехитрое. Оклевещи кого-нибудь или, напротив, возьмись защищать. Последнее особенно выигрышно – и благородно, и безопасно, и надежно. Ну, скажем, Николай Мартынов. Честь сестры, мол, оберегал, не стерпел издевательских насмешек этого психопата Лермонтова, каялся потом вдобавок…

Защищать “доброе имя” Н. Н. Страхова взялся недавно Виталий Свинцов, опубликовав пространное наукообразное сочинение “Ставрогинский грех” с полемическим подзаголовком “Оклеветал ли Страхов Достоевского?” Вопрос этот как бы заранее предполагает отрицательный ответ: нет, не оклеветал Страхов Достоевского! В мемуарной литературе, утверждает Свинцов, зафиксировано несколько свидетельств о реальных или мнимых признаниях Достоевского (речь идет о рассказах вроде того, что якобы слыхал Висковатов), стало быть, он зациклился на этой теме – и неспроста. Фигурирует в статье и Тургенев, тоже “слышавший” легенду о растлении. Ну и, естественно, Свинцов заключает, что Достоевский идентифицировал себя с создаваемыми персонажами, подчас до степени почти полного слияния. Даже если и не было греха, то примерять на себя подобную ситуацию гений нашей литературы мог. Художественное воображение толкало.

Так и хочется воскликнуть словами персонажа “Бесов”: “Эк ведь в какую глупость человек въедет!”

Полагаю, что славы себе В. Свинцов не добыл, Достоевского не замарал и к образу его ничего существенного не добавил. А репутация Н. Н. Страхова, о которой он заботится, в памяти потомков так и останется – с душком. Продолжил зачем-то публикацию свинцовских “изысканий” солидный журнал “Вопросы литературы”. Сколько же можно размазывать ставрогинский сюжет?

И чтобы покончить со Страховым, напомню слова Константина Леонтьева: “ Я всегда имел к нему какое-то “физиологическое” отвращение…Из Страхова никто ничего положительного не извлечет, у него все только тонкая и верная критика, да разные уклонения, умалчивания, нерешительность и притворство”.

Что же, выходит, правы французы, говоря: клевещите, клевещите – что-нибудь да останется?…

* * *

В ТЕНИ БРАТА

Судьба к нему не благоволила, несправедливости преследовали всю жизнь, продолжаясь и после кончины Михаила Михайловича.

Первое недоразумение, омрачившее юность братьев Достоевских, произошло в 1838 году: отец повез Михаила и Федора в Петербург, где сыновьям штаб-лекаря Мариинской больницы была предоставлены две вакансии. Но главный доктор Инженерного училища признал совершенно здорового старшего брата чахоточным, а болезненного младшего, то есть Федора, - здоровым. В результате Михаил был отправлен на учебу в Ревель.

Разлука с любимым братом стала катализатором творчества Михаила Достоевского. “Теперь я начал писать драму, - сообщает он в письме. – Она мне удалась в первом действии! Поэзия моя содержит всю мою теперешнюю жизнь, все мои ощущения, горе и радости…”

Сочиняя собственные произведения, Михаил Достоевский много и успешно переводит: “Дон Карлос” Шиллера и “Рейнеке-Лис” Гете, ряд других вещей.

В 1848 году М. Достоевский дебютирует в “Отечественных записках” повестью “Дочка”, там же появляется повесть “Господин Светелкин” и рассказ “Воробей”.

Федор Михайлович вспоминал: “Он (М. Достоевский. – Ю. К.) сам был поэтом и литератором. Он написал несколько повестей и рассказов. Их хвалили, и в них действительно были признаки таланта, особенно в одном небольшом рассказе, помещенных в “Отечественных записках” в 48 году”.

Впрочем, такой авторитет в области отечественной словесности, как П. В. Анненков, утверждал, что Михаил Достоевский всего лишь эпигон.

Успех не соблазнил Михаила Михайловича, считал Достоевский-младший, слишком требовательный к себе, он перестал писать. Все им созданное на поприще литературы вместилось в двухтомное собрание сочинений, выпущенное в 1915 году издательством “Пантеон литературы”.

Братья были одновременно арестованы за участие в кружке Петрашевского. Но если для Федора заблуждение юности повлекло за собой каторгу и солдатчину, то Михаил, проведя два месяца в каземате Петропавловки, по предписанию военного министра был освобожден. Полученное же по выходе из крепости денежное вспомоществование сыграло недобрую роль в судьбе Михаила Михайловича. В обществе распространились слухи, что один из братьев Достоевских (арестованы были Михаил, Федор и Андрей) был слишком откровенен в своих показаниях и тем купил себе освобождение. Эти отголоски старинного политического процесса докатились до наших дней и повторены таким серьезным автором, как Леонид Гроссман. Однако сторонники этой версии забыли, что у начальника Ш отделения была весьма оригинальная манера награждать осведомителей: Леонтий Васильевич Дубельт платил стукачам суммы, кратные 30, намекая на иудины сребреники. Михаил же получил 200 рублей…

Достоевский-младший вступился за брата: “Он не дал никаких показаний, которые могли бы компрометировать других…тогда как мог бы кое-что сказать, ибо хоть сам ни в чем не участвовал, но знал о многом…” Но сплетни живучи!

На рубеже 1857-1858 годов у Михаила Достоевского возникает идея издания журнала. Михаил Михайлович обращается с прошением в цензурный комитет о разрешении “политического и литературного журнала “Время”, которое вскоре и последовало. Однако журнал братьев Достоевских увидел свет два года спустя, по возвращении Федора из Сибири.

На углу Малой Мещанской и Екатерининского канала в квартире Михаила Михайловича устраивается редакция, куда стекается талантливая литературная молодежь: Аполлон Григорьев, Всеволод Крестовский, Николай Страхов, поэты Аполлон Майков, Яков Полонский, и другие. Среди авторов журнала – Тургенев, Островский, Григорович, Некрасов, Мей, Плещеев, наконец, сам Федор Достоевский. “Время” стремительно набирает популярность, конкурируя с некрасовским “Современником”. Но вот нежданный удар фортуны: в 1863 году после статьи Н. Страхова журнал запрещают. Михаил Михайлович хлопочет об открытии “Эпохи”. Вся история второго журнала братьев Достоевских – это хроника его медленной гибели. Михаил Михайлович проявляет недюжинную энергию и мужество в борьбе за свое детище.

Катастрофа разражается неожиданно. 10 июля 1864 года Михаил Михайлович внезапно скончался, недолго и вроде бы легко прохворав перед тем. Дела принимает Федор Михайлович, он же обязуется платить крупные долги брата. Журнал немногим пережил своего редактора.

Отчего умер Михаил Михайлович? “Алкоголизм моего деда, - писала дочь Федора Михайловича, - был роковым почти для всех его детей. Его старший сын Михаил и самый младший Николай унаследовали эту болезнь. Мой дядя Михаил, хотя и пил, однако мог все-таки работать…” Попробуем разобраться. Судя по переписке молодых Достоевских, зеленый змий не омрачает жизнь Михаила Михайловича, который к тому же рано обзавелся семьей. Но, читая описание его болезни в письме Федора Михайловича, можно допустить, что старший из братьев страдал циррозом печени, причиной которого часто является алкоголизм.

“Брат Миша умер от нарыва в печени и от последовавшего при этом излияния желчи в кровь, - писал Ф. М. брату Андрею. – Болен он был давно. Доктора сказали, что года два”. Может быть, стоит вспомнить и замечание Н. Страхова о кружке братьев Достоевских. “С удивлением замечал я, что тут не придавалось никакой важности всякого рода физическим излишествам…Безобразие духовное судилось строго и тонко; безобразие плотское не ставилось ни во что. Некоторые на моих глазах умирали или сходили с ума от этих физических грехов. И погибали вовсе не худшие…”

Итак, Михаил Михайлович Достоевский. Талантливый критик и переводчик, писатель, редактор-издатель популярных журналов, он был, что, может быть, важнее, задушевным другом и конфидентом, бескорыстным кредитором и литературным агентом Федора Достоевского. Исполинская фигура брата заслонила Михаила Михайловича.

* * *

Анна Ахматова

Среди женщин, которых любил Достоевский и которые много значили в его судьбе и творчестве, особое место принадлежит Марии Дмитриевне Исаевой, первой жене романиста. Сведения о ней, дошедшие до нас, скудны и разноречивы. Не сохранились – во всяком случае, неизвестны – письма ее к Федору Михайловичу. В его эпистолярном наследии уцелело единственное письмо к Марии Дмитриевне.

Но вот что в один голос замечали биографы.

А. Долинин: “Тайной сокрыта их несчастливая семейная жизнь”.

Г. Прохоров: “Какая-то тяжелая тайна окутала первую любовь Достоевского, не давшую ему радости: чем больше он любил, тем более был несчастлив”.

Между тем очевидно, что отражение личности М. Исаевой в творчестве Достоевского гораздо глубже того, что ей отводится исследователями.

Попытаемся на основании воспоминаний современников, писем и произведений Ф. М. Достоевского представить себе, что за женщина была Мария Дмитриевна и как преломился ее облик в его художественном видении.

1.

Анна Григорьевна Достоевская уже на склоне лет рассказывала:

- Я расспрашивала Федора Михайловича о его увлечениях, и мне показалось странным, что, судя по его воспоминаниям, у него в молодости не было серьезной горячей любви к какой-нибудь женщине. Объясняю это тем, что он слишком рано начал жить умственной жизнью. Творчество всецело поглотило его, а потому личная жизнь отошла на второй план. Затем он всеми помыслами ушел в политическую историю, за которую так жестоко поплатился.

Анне Григорьевне вторит дочь, Любовь Федоровна Достоевская:

- Удивляются тому, что в период первой молодости, которую большинство людей посвящает любви, у Достоевского не было ни одной женщины…Коллеги отца, изобретавшие анекдоты о том, как он падает в обморок при виде прекрасных женщин, конечно, заметили эту удивительную робость его перед женщинами…

Сказанное не совсем соответствует действительности. Анна Григорьевна (а вслед за ней и Л. Ф. Достоевская) по вполне понятным причинам стремилась создать легенду, что все увлечения Федора Михайловича до брака с нею не были глубоки.

Осенью 1845 года Некрасов и Григорович ввели автора “Бедных людей” в салон Панаевых. Жена Панаева, Авдотья Яковлевна (в девичестве Брянская), была дочерью известного трагика времен пушкинской молодости. В доме ее родителей бывали Каратыгины, Самойловы, Мартынов, Семенова, Асенкова и другие артисты. По совету балетмейстера Дидло Авдотья Яковлевна готовилась в танцовщицы, и движения ее навсегда сохранили пленительную легкость и изящество.

Авдотья Яковлевна, какой ее изображает акварель пятидесятых годов, темноволосая, просто причесанная, с огромными глазами и изумительным овалом лица, слыла одной из первых красавиц Петербурга.

Толпившиеся в гостиной Панаевых столичные литераторы все как один были тайно или явно к ней неравнодушны. А среди гостей “литературного подворья” Панаевых – весь цвет русской литературы: Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Тургенев, Гончаров, Писемский, Островский. “Трудно назвать какого-нибудь большого писателя сороковых, пятидесятых или шестидесятых годов, - указывал К. Чуковский, - с которым она не была бы знакома”. К тому же Авдотья Яковлевна сама была не лишенной таланта беллетристкой. Ее перу принадлежат воспоминания, одно из ярких произведений русской мемуаристики. В них среди прочего находим мы портрет молодого Достоевского: “С первого взгляда…было видно, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались”.

Федор Михайлович признается брату:

- Вчера я первый раз был у Панаева и, кажется, влюбился в жену его. Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя.

- С этого вечера, - писала Авдотья Яковлевна, - Достоевский часто приходил к нам. Застенчивость его прошла, он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно, из одного упрямства противоречил другим. По молодости и нервности он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и высокое мнение о своем писательском таланте.

С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, продолжает Авдотья Яковлевна, а Достоевский, как нарочно, давал к тому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев – он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения.

Авдотья Яковлевна определенно упрощает писательские взаимоотношения. Лет тридцать спустя Достоевский в “Записной тетради” помечает: “Я знаю, что появление их (“Бедных людей”. – Ю.К.) уязвило и потрясло множество самолюбий, ибо “Бедными людьми” я сразу стал известен, а они протекли, как вешние воды…С тех пор некоторые люди ( в литературе) ужасно не полюбили меня…”

- В русской литературе еще не было примера так скоро, так быстро сделанной славы, как слава г. Достоевского, - провозглашал В. Белинский. – Необыкновенность, сила, глубина и оригинальность его таланта были признаны тотчас же всеми…

Но пристрастия неистового Виссариона быстро меняются. И вот уже он жалуется Анненкову: “…Достоевский написал повесть “Хозяйка”, ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлинского с Гофманом, подбавивши немного Гоголя. Он еще написал кое-что после того, но каждое его новое произведение – новое падение. В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о “Бедных людях”. Я трепещу при мысли перечитать их. Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!”

“Белинский не стеснялся, - вспоминал Д. Григорович, - громко высказывать свое мнение о Достоевском; близкие люди его кружка ему вторили”.

Как воспринимала все происходившее Панаева? В ее воспоминаниях говорится: “У Достоевского явилась страшная подозрительность вследствие того, что один приятель передавал ему все, что говорилось в кружке лично о нем и о его “Бедных людях”…Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без умысла, находил, что желают умалить его произведение, нанести ему обиду. Он приходил к нам уже с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить на завистников желчь, душившую его”.

Похоже, Авдотья Яковлевна также не оценила дарования молодого писателя, не защитила от злоязычных нападок; некоторое снисходительное высокомерие сквозит в приведенных строках. А Достоевский, как можно догадываться, страдал и от насмешек вчерашних почитателей, и от мук неразделенной любви. О том, насколько серьезным было его чувство к Панаевой, можно судить по осторожной фразе из письма к брату: “Я был влюблен не на шутку в Панаеву, теперь проходит, а не знаю еще…”

А. Достоевская убеждает, что увлечение Панаевой было мимолетно. С этим трудно согласиться. Отнюдь не случайно именем Панаевой назвал писатель много позже сестру Раскольникова Дунечку.

“Авдотья Романовна была замечательно хороша собой – высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, - что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности…Волосы у нее были темно-русые, глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые…Лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у нее был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, - единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность”.

Описание героини, как видим, весьма напоминает портрет Авдотьи Яковлевны. В литературе о Достоевском не раз отмечалось, что возможным прототипом Авдотьи Романовны Раскольниковой послужила А. Панаева. Высказывалось и мнение, что, описывая другую поразительную красавицу, Настасью Филипповну, Достоевский имел перед мысленным взором все ту же Авдотью Яковлевну. Откроем “Идиота”.

“На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковой платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное…”

Она, Панаева!

Так что безусловно правомернее говорить об оставившей глубокий след в душе первой любви писателя, нежели о мимолетном увлечении…

Но вот, впрочем, и вся хроника сердечной жизни Федора Михайловича к тому времени, когда он встретился с Марией Дмитриевной Исаевой.

2.

В конце января 1854 года окончился определенный “высочайше утвержденной конфирмацией” четырехлетний срок каторжных работ отставного инженер-поручика Федора Достоевского “за принятие участия в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти и покушение вместе с прочими к распространению сочинений против правительства посредством домашней типографии”.

Покинув Омский острог, чтобы запечатлеть его потом в “Записках из мертвого дома”, Достоевский становится рядовым Сибирского 7-го линейного (то есть пограничного) батальона, расквартированного в захолустном Семипалатинске.

Я познакомился с Марьей Дмитриевной, - писал Достоевский в 54-м году, когда по прибытии моем в Семипалатинск был здесь совсем чужой. Выйдя из моей грустной каторги, я со счастьем и надеждой приехал сюда. Я походил на больного, который начинает выздоравливать после долгой болезни и, быв у смерти, еще сильнее чувствует наслаждение жить в первые дни выздоровления.

Я пять лет жил без людей, один, не имея в полном смысле никого, перед кем бы мог излить свое сердце…Одно то, что женщина протянула мне руку, было целой эпохой в моей жизни. Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать не более, не менее, чем дубина. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, об которой мы не имеем понятия и которой, по глупости своей, не замечаем, незаменимо…

Так характеризует свое душевное состояние в период знакомства с семейством Исаевых сам Федор Михайлович. Естественно, что в письмах его той поры содержатся самые восторженные отзывы о Марии Дмитриевне. Но они принадлежат человеку влюбленному, а значит пристрастному. Поэтому призовем на помощь сторонних наблюдателей.

Барон Александр Егорович Врангель, принявший деятельное участие в судьбе Достоевского в годы службы последнего в Семипалантинске, тоже знавал Исаевых. Послушаем его.

- Я мало кого посещал, сидел более дома, много читал, много писал. Федор Михайлович общался немного более меня, особенно часто он навещал семью Исаевых…Мария Дмитриевна была дочь директора гимназии в Астрахани и вышла там замуж за учителя Исаева.

(Здесь Врангель, похоже, ошибался. По некоторым сведениям, отец Марии Дмитриевны, Дмитрий Степанович Констант, был директором карантинного дома в Астрахани, имел чин коллежского советника. Муж ее, Александр Иванович Исаев, служил чиновником особых поручений при таможне в Семипалатинске.)

- Марии Дмитриевне было лет за тридцать; красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка унесла ее в могилу.

Врангель опять-таки неточен: в 1854 году Исаевой было всего 26 лет.

“Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и…раскрасневшимся до пятен лицом”.

Как схоже с врангелевским описанием Марии Дмитриевны! Однако перед нами – набросанный пером Достоевского портрет…Катерины Ивановны Мармеладовой, сделанный, очевидно, с М. Исаевой.

Но обратимся к другим мемуаристам.

- Несмотря на относительную свободу, которой он (Достоевский. – Ю. К.) уже пользовался, положение было бы все же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое теплое участие.

Так запечатлелась семипалатинская история в памяти выдающегося русского ученого, путешественника и государственного деятеля Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского.

- Молодая женщина (ей не было и тридцати лет), Исаева была женой человека достаточно образованного, имевшего хорошее служебное положение в Семипалатинске и скоро, по водворении Ф. М. Достоевского, ставшего к нему в приятельские отношения и гостеприимно принимавшего его в своем доме. Молодая жена Исаева, на которой он женился еще во время своей службы в Астрахани, была астраханской уроженкой, окончившая курс учения с успехом в Астраханской женской гимназии, вследствие чего она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества.

(Вероятно, вот откуда взялся рассказ Катерины Ивановны Мармеладовой о том, как она танцевала на выпуске с шалью!)

Сошлись они очень скоро. В своем браке она была несчастлива. Муж ее был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали ее. И вдруг появился на ее горизонте человек с такими высокими качествами души и с такими тонкими чувствами, как Ф. М. Достоевский. Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое теплое участие она приняла в нем и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъем она нашла в ежедневных с ним беседах.

Автор книги “Достоевский в изображении его дочери” Любовь Федоровна Достоевская излагает свою версию любви Федора Михайловича к Исаевой.

- Эта бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка, попавшего в плен при отступлении из Москвы и впоследствии привезенного в Астрахань, где он переменил религию и имя для того, чтобы жениться на девушке из хорошей семьи, без памяти влюбившейся в него. По странной игре природы Мария Дмитриевна всецело унаследовала русский тип своей матери.

Оставим, как говорится, на совести Любови Федоровны вопрос о происхождении Марии Дмитриевны. Трудно сказать, откуда она почерпнула эти сведения. В равной степени это может быть вымыслом автора или отголоском каких-то семейных преданий. Во всяком случае, дальнейший ее рассказ резко отличается от известного из других источников.

Чтобы понятнее была авторская концепция книги “Достоевский в изображении его дочери”, надо хотя бы коротко сказать о Л. Ф. Достоевской.

Посредственная беллетристка, известная лишь благодаря своему громкому имени, она не обладала крепким здоровьем. Ее склонности и вкусы вызывали неприятие Анны Григорьевны. Если последняя отдавала все силы увековечению памяти мужа, то Любовь Федоровна предпочитала проводить время в свете. Отчуждение их все нарастало, приведя к полному разрыву. В 1913 году дочь Достоевского уезжает за рубеж и больше в Россию не возвращается. Болезни и одиночество (личная жизнь ее так и не сложилась) отрицательно сказываются на характере Любови Федоровны. В 1926 году в Тироле она скончалась.

Среди офицеров Семипалатинского полка, писала Л. Достоевская, был некий капитан Исаев, порядочный человек, среднего ума и очень слабого здоровья… Жена его, Мария Дмитриевна, принимала моего отца с большим радушием, старалась ему понравиться и сделать его более общительным. Она знала, что скоро овдовеет и что ее средства будут тогда ограничиваться скромной пенсией, какую русское правительство назначает офицерским вдовам… Она предусмотрительно подыскивала уже второго мужа. Достоевский представлялся ей лучшей партией в городе: он был писателем с большим дарованием и у него была в Москве богатая тетка, снова часто посылавшая ему теперь деньги…

Едва ли можно допустить, что Мария Дмитриевна предвидела, что летом 1855 года, два месяца спустя после перевода на службу в Кузнецк, Александр Иванович скончается. И уж никак не могла она считать завидным женихом Достоевского, бывшего каторжника из политических, рядового линейного батальона, человека с самой неопределенной будущностью. Преувеличением является и сообщение о деньгах московской тетки.

Мария Дмитриевна, уверяет Л. Ф. Достоевская, разыгрывала поэтическую женщину, непонятую обществом маленького, провинциального города и искавшую поэтому избранную душу столь же возвышенную, как и ее душа. Она вскоре овладела моим простодушным отцом, полюбившим на тридцать третьем году от роду в первый раз в жизни…

Иначе оценивал Исаеву барон Врангель. По его мнению, она была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна. Вместе с тем, считает мемуарист, приласкав Федора Михайловича, вряд ли глубоко оценила его, скорее пожалела несчастного, забитого судьбой человека. Возможно, даже привязалась к нему, но влюблена в него ничуть не была. Федор же Михайлович чувство жалости и сострадания принял за взаимную любовь и влюбился в нее со всем пылом молодости…

3.

Достоевский. Из писем

- О, не дай Господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить.

Эти слова вырвались у Достоевского в пору наивысшего расцвета его чувства к Марии Дмитриевне. Но именно эта страсть способствует необыкновенному душевному и творческому подъему. Накал мыслей и эмоций Достоевского достигает апогея: обдумываются сюжеты и образу будущих художественных произведений, строятся планы новой жизни, жадно читается современная литература.

“Помню, что выйдя в 1854 году в Сибири из острога, - вспоминает Достоевский в “Дневнике писателя”, - я начал перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу. “Записки охотника”, едва при мне начавшиеся, и первые повести Тургенева я прочел тогда разом, залпом и вынес упоительное впечатление. Правда, тогда надо мной сияло степное солнце, начиналась весна, а с ней совсем новая жизнь, конец каторги, свобода!”

Тем временем судьба вновь готовит ему испытания.

А. Врангель вспоминал:

- Однажды Федор Михайлович является домой хмурый, расстроенный и объявляет мне с отчаянием, что Исаев переводится в Кузнецк, верст за пятьсот от Семипалатинска… Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что все для него в жизни пропало…

Но “ко всему-то подлец-человек привыкает!”

- Между нею (Исаевой. – Ю.К.) и Ф. М. Достоевским завязалась живая переписка, - свидетельствует П. Семенов-Тян-Шанский, - очень поддерживавшая настроение обоих. Но во время моего проезда через Семипалатинск осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились. Исаева овдовела и хотя не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Ф. М. Достоевский задумал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием к тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете…

Вскоре Федор Михайлович сообщает Врангелю:

- Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его…Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти…Кто-то прислал ей три рубля серебром. “Нужда руку толкала принять, - пишет она, - и приняла…подаяние!

Сочиняя впоследствии горькую исповедь Мармеладова в трактире Раскольникову, Достоевский, несомненно, припомнил злоключения и гибель реального Исаева. Переплавившись в творческом сознании писателя, детали безрадостной жизни Александра Ивановича обрели поразительную силу на страницах романа!

Историю Исаевых Достоевский излагает в письме к брату Михаилу Михайловичу, с которым был особенно близок и откровенен:

- Когда я познакомился с ними, он (Исаев. – Ю.К.) уже несколько месяцев как был в отставке и все хлопотал о другом каком-нибудь месте. Жил он жалованьем, состояния не имел, и потому, лишась места, мало-помалу они впали в ужасную бедность. Жил он очень беспорядочно, да и натура-то его была довольно беспорядочная. Он был беспечен, как цыган, самолюбив, горд, но не умел владеть собой и опустился ужасно. А между тем, это была натура сильно развитая, добрейшая.

Но не он привлекал меня к себе, а жена его, Мария Дмитриевна. Это дама, еще молодая, 28 лет, хорошенькая, очень образованная, очень умная, добра, мила, грациозна, с превосходным великодушным сердцем…Что за счастливые вечера проводил я в ее обществе!

Наконец, ему вышло место, в Кузнецке, Томской губернии, заседателем…В мае месяце 55-го года я проводил их в Кузнецк, через два месяца он умер от каменной болезни.

Вслушайтесь! Кажется, перед нами конспект жизни семейства Мармеладовых!

…Жить без нее я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения…

Достоевский, пишет в своей книге Любовь Федоровна, посылал ей почти все деньги, которые он получал от родственников. Он искренне жалел ее, хотел оберечь, но его влечение к Марии Дмитриевне было скорее жалостью, чем любовью. Вот почему, когда Мария Дмитриевна сообщила ему, что нашла себе в Кузнецке жениха, он, вместо того, чтобы огорчаться, радуется этому и счастлив при мысли, что у бедной женщины нашелся, наконец, покровитель.

Так освещает события, сильно упрощая все, дочь писателя. В письмах Федора Михайловича мы находим иное. В величайшем смятении он делится своими переживаниями с Врангелем:

- Вдруг слышу, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражен как громом…

Мария Дмитриевна обращается к Достоевскому за советом, как быть, если человек с добрыми качествами, служащий, сделал ей предложение. Тут же прибавляет, что любит Федора Михайловича. Он отвечает ей “ужасным, отчаянным” письмом, в котором – и угрозы, и ласки, и униженные мольбы.

В это время Достоевский усиленно добивается изменения своего положения. Он, “низший чин”, через голову начальства, пишет Эдуарду Ивановичу Тотлебену, герою обороны Севастополя, с братом которого учился в инженерном училище, с просьбой ходатайствовать о нем перед императором.

“Великая, огромная просьба есть у меня до Вас, Эдуард Иванович!.. Когда-то я был обнадежен благосклонным приемом публики на литературном пути. Я желал бы иметь позволение печатать. Примеры тому были…Звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным… Не скрою от Вас, что кроме теперешнего желания моего переменить мою участь на другую, более соответствующую моим силам, одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное), побудило меня попробовать осмелиться напомнить Вам о себе…”

Врангель передает письмо генерал-адъютанту Тотлебену, а тот направляет его, в свою очередь, генерал-инспектору по инженерной части великому князю Николаю Николаевичу. Старания Достоевского и сочувствующих ему лиц увенчиваются успехом: в октябре 1856 года получен “высочайший приказ о производстве унтер-офицера Достоевского за отличие по службе в прапорщики с оставлением в том же батальоне”. И с продолжением за ним секретного надзора впредь до совершенного удостоверения в его благонадежности…

Впрочем, что секретный надзор, когда всеми поступками его движет любовь!

- Эта привязанность, это чувство к ней для меня теперь все на свете! – восклицает Достоевский. - Я живу, дышу только ею и для нее…

Но мучительство продолжается. Достоевский узнает, что у него появился соперник. Кто же это?

И Врангелю, и Достоевскому стало известно: Марии Дмитриевне нравится в Кузнецке молодой учитель Вергунов, товарищ ее покойного мужа, личность, как говорили, совершенно бесцветная. (По мнению литературоведов, Вергунов дважды отображен в “Дядюшкином сне” – это и Вася, учитель уездного училища, почти еще мальчик, и Мозгляков, неудачливый жених Зины.)

Федора Михайловича терзает сознание, что “она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль в своей жизни…без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе…”

К ревности примешивается уязвленное самолюбие, но, как пишет Достоевский, “ее счастье я люблю более моего собственного”. Ситуация эта впоследствии возникнет под пером писателя в романе “Идиот”. Здесь он, по меткому сравнению Любови Федоровны, оставался князем Мышкиным, любящим Настасью Филипповну, позволяющим несмотря на это, уйти с Рогожиным ей, поддерживающим дружеские отношения со своим соперником. Вспомним характерный диалог героев:

“…Вернее всего то, что жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви!

- Что же, твою любовь от злости не отличишь, - улыбнулся князь”.

Достоевский обращается с письмом к Марии Дмитриевне и Вергунову, взывая к его здравому смыслу, доказывая, что тот не сумеет обеспечить ее, составить ее счастья. Вергунов оскорблен, он шлет “ответ ругательный”.

Во время служебной поездки в Барнаул Достоевский на свой страх и риск заезжает в Кузнецк. “Я увидел ее! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я провел там два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне…Она мне сказала: “Не плачь, не грусти, не все еще решено; ты и я и более никто”.

Достоевский покидает Кузнецк с “полной надеждой”, но скоро убеждается, что Мария Дмитриевна все же отдает предпочтение Вергунову. Своими наблюдениями Федор Михайлович делится с Врангелем: “С ним (Вергуновым. – Ю.К.) я сошелся: он плакал у меня, но он только и умеет плакать! Он сам просил у меня и дружбы, и братства…”

Эта полная драматизма коллизия, видимо, вызовет к жизни в “Идиоте” такую фразу: “Ненавидеть будешь ее за эту же теперешнюю любовь, за всю муку, которую теперь принимаешь…”

Но главное – она не должна страдать. Если уж выйдет за него, за учителя, рассуждал Достоевский, то пусть хоть бы деньги были. И Федор Михайлович просит Врангеля поговорить о Вергунове с губернатором Гасфортом, чтобы молодому человеку “дали место выше” – “это все для нее, для нее одной”.

Врангель восхищается благородством и бескорыстием своего друга. “Какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Федора Михайловича, судите сами, читая его заботливые хлопоты о своем сопернике – учителе Вергунове”.

Наконец, Мария Дмитриевна делает выбор. Свадьба Достоевского и Исаевой становится делом решенным. Но этому предшествуют непрестанные поиски денег, заботы об устройстве своего будущего дома.

Сердечные переживания Достоевского, его трудные взаимоотношения с Исаевой и Вергуновым найдут потом художественное воплощение в романе “Униженные и оскорбленные”. Герой его, наделенный качествами, свойственными самому Достоевскому, устраивает счастье своей возлюбленной, Наташи, с пустым и ничтожным Алешей Валковским.

Анна Григорьевна писала: “Я почему-то отождествляла столь симпатичного мне Ивана Петровича с автором романа. Мне казалось, что это сам Достоевский рассказывает печальную историю своей неудавшейся любви…”

4.

“Бесы”

1 февраля 1857 года начальник Достоевского командир батальона подполковник Белихов выдал ему разрешение на вступление в брак. 6 февраля в Одигитриевской церкви Кузнецка состоялось венчание, о чем в метрической книге сделана следующая запись:

“Повенчаны: служащий в Сибирском линейном батальоне № 7 прапорщик Федор Михайлов Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Невеста его: вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком. Подлинную метрическую запись подписали: священник Евгений Тюменцев, диакон Петр Лашков, дьячок Петр Углянский и понамарь Иван Слободской”.

Леонид Гроссман писал, что свадьба была скромная и малолюдная. Похоже, однако, что было иначе. Вот свидетельство очевидца, жительницы Кузнецка Т. Темезовой: “За народом едва можно было протолкнуться вперед. Конечно, присутствовало в церкви и все лучшее кузнецкое общество. Дамы были все разнаряжены. В церкви – полное освещение. Сначала, как водится, приехал жених. Конечно, внимание всех на него обратилось. И я смотрела с любопытством: хоть мне и было только лет 16, но я слышала, что он не простой человек, писатель. Он, помню, был уже немолодой, довольно высокий…Лицо имел серьезное. Одет он был в военную форму, хорошо, и вообще был мужчина видный. Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов (!) и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Скоро прибыла невеста, также с двумя шаферами. Одним из них был сам исправник Иван Миронович Катанаев. Худенькая, стройная и высокая, Мария Дмитриевна одета была очень нарядно и красиво, - хоть и вдовушка. Венчал священник о. Евгений Тюменцев. Были и певчие…”

Вот, оказывается, как: в церемонии венчания принимает участие Николай Вергунов! Что происходит в душах трех действующих лиц этого “романа”?

“Накануне своей свадьбы, - писала Л. Достоевская, - Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, красивого мужчины, которого она втайне любила давно”.

На чем основывалась дочь писателя, сообщая такие пикантные подробности? Вероятнее всего, ее пером водило неистребимое чувство неприязни к первой жене отца, ревность к покойной. Вместе с тем она указывает, что брак оказал на Достоевского благодетельное влияние. Он поправился, стал веселее и, по-видимому, был доволен. Фотография, снятая в Семипалатинске, изображает человека, полного силы, жизни и энергии.

В то же время, если верить Л. Достоевской, Мария Дмитриевна в сумерки ходила тайком к своему красивому учителю, последовавшему за ней в Семипалатинск, и обманывала таким образом людей и своего мечтательного супруга.

Внешне пока все безоблачно. Мария Дмитриевна вскоре после свадьбы сообщает сестре: “Я не только любима и балуема своим умным, добрым, влюбленным в меня мужем, - даже уважаема и его родными, письма их так милы и приветливы…”

В переписке младших братьев Достоевского, Николая и Андрея, находим следующее: “От брата Феди на днях получили письмо…Жена его, Марья Дмитриевна, по умершему первому мужу Исаева, по показанию приезжающих оттуда, наипрелестнейшая и умнейшая женщина. Брат знал ее еще при жизни первого мужа и когда сам он был еще в ужасном положении. Она принимала в нем большое участие, помогала ему, быв сама не в слишком хороших обстоятельствах. По смерти мужа она осталась совершенно в беспомощном состоянии с шестилетним ребенком, и тогда-то брат женился на ней и живет очень счастливо…Она ходит за ним с непоколебимой ревностью и вообще, как слышно, они живут душа в душу. Дай-то Бог!”

Вскоре после женитьбы Достоевский узнает, что болен эпилепсией. “Доктор (ученый и дельный), - извещает он брата Михаила, - сказал мне…что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился…”

Марк Слоним в своей книге “Три любви Достоевского” без колебаний связывает болезнь Достоевского с его несчастливой семейной жизнью.

“Тотчас после церковного обряда молодожены сели в тарантас и поехали в Барнаул: там должны были они провести вместе первую ночь. Но когда они очутились в доме барнаульских знакомых, в котором предполагали прожить несколько дней, с Достоевским случился припадок падучей…

Припадок в Барнауле, утверждает Слоним, произошел, вероятно, в тот самый момент, когда молодожены остались одни. Он, конечно, вызвал ряд потрясений и даже травматических последствий в чисто половой области. Быть может, здесь-то и надо искать разгадки, почему брак Достоевского с Марьей Димитриевной оказался неудачен прежде всего со стороны физической”. (“Литературная газета” так прокомментировала выход книги М. Слонима в СССР: “У книги есть одно несомненное (и неожиданное) достоинство: читая ее, ощущаешь чувство гордости за наших, в том числе ныне живущих исследователей – на фоне отечественного достоевсковедения сочинения Слонима просто не существует”. Суровое это суждение представляется не вполне справедливым, работа М. Слонима заслуживает внимания. - Прим. автора)

Здоровье Марии Дмитриевны также расстроено: туберкулез пагубно сказывается на ее психике. Все это не способствует семейному миру. Полгода спустя после свадьбы мы читаем в одном из писем Федора Михайловича: “Живем мы кое-как, ни худо, ни хорошо”.

Постепенно улаживаются житейские дела: Достоевскому удается определить своего пасынка Пашу, которого он с тех пор будет опекать всю жизнь, в Сибирский кадетский корпус. А в мае 1857 года ему возвращено потомственное дворянство, что Федор Михайлович расценивал как полное прощение. Идет оживленная переписка в редакциями столичных журналов, кипит работа над “Селом Степанчиковым”, обдумываются другие вещи.

Трудно сказать, насколько Мария Дмитриевна разделяет творческие хлопоты мужа; видимо, она не равнодушна к поэзии, потому что в письме А. Плещеева Достоевскому есть такие строки: “Мой искренний сердечный привет жене вашей. Благодарите ее за хороший отзыв о стихах”, Надо полагать, что речь идет о стихах Плещеева, понравившихся Марии Дмитриевне.

В январе 1858 года Достоевский уведомляет брата, что подал в отставку по болезни и намерен жить в Москве. Проходит, однако, почти год, а вопрос об отставке не решается.

Наконец, 15 декабря 1858 года командиру Отдельного Сибирского корпуса было сообщено об отставке Достоевского и запрещении жительства в столицах – то есть в Москве и Петербурге. Достоевский останавливает свой выбор на Твери, и 2 июля 1859 года он с женой покидает Семипалатинск.

Об отношениях Федора Михайловича и Марии Дмитриевны можно только догадываться, - упоминания о ней в письмах предельно лаконичны, вроде “жена кланяется”. Но однажды у него все-таки вырывается потаенное: “Жизнь моя тяжела и горька. Не пишу тебе о ней ни слова”. Вероятно, адресат, Михаил Михайлович Достоевский, знал о каком-то семейном разладе…

Тем временем тверской губернатор граф Баранов содействует разрешению Достоевскому жить в Петербурге. Вновь на помощь приходит Э. Тотлебен.

В конце ноября 1859 года начальник Ш отделения собственной его императорского величества канцелярии князь Долгоруков сообщает Баранову, что “государь император на означенную просьбу всемилостивейше соизволил, с тем, однако, чтобы учрежденный за Достоевским секретный надзор продолжаем был и в С. – Петербурге”.

И вот в декабре 1859 года, спустя десятилетие, Достоевский возвращается в северную столицу, “самый отвлеченный и умышленный город на всем земном шаре”. Бывшего политического узника, автора нашумевшего романа “Бедные люди” восторженно встречают друзья, демократически настроенная молодежь. В доме своего давнего знакомого А. Милюкова, редактора журнала “Светоч”, он становится притягательным центром кружка литераторов, среди которых – А. Майков, В. Крестовский, А. Григорьев, Я. Полонский, Г. Данилевский и другие. Здесь он сходится с молодым ученым-естественником Н. Страховым, ставшим позднее его ближайшим сотрудником и корреспондентом, а после смерти Ф. М. Достоевского – одним из первых биографов. (Тому же Страхову принадлежит полное тяжких и по сути клеветнических обвинений в адрес Достоевского письмо Льву Толстому. Анна Григорьевна назвала его злым гением Достоевского).

Страхов набросал весьма привлекательный портрет Федора Михайловича той поры и беглый, как бы акварельный портрет Марии Дмитриевны. “Помню также, как я в первый раз увидел, почти мельком, его первую жену, Марью Дмитриевну; она произвела на меня очень приятное впечатление бледностию и нежными чертами своего лица, хотя эти черты были неправильны и мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела ее в могилу”.

Об этом же – о болезни – упоминается в письме Николая Михайловича Достоевского: “Про брата Федора я и писать не берусь. Теплая, ангельская душа, характер…Этот человек готов всегда жертвовать собой для блага ближнего. Жена его очень добрая особа, но жаль, что очень больная женщина. У ней чахотка, и только тридцатилетний возраст не дает скоро развиться этой болезни”.

Жизнь в Петербурге немедленно влечет за собой резкие и непредвиденные осложнения. Марию Дмитриевну мало интересует кипучая литературная и общественная деятельность мужа. Она настороженно воспринимает новых родственников – семью Михаила Михайловича.

“У нее был неприятный характер, - замечает Любовь Федоровна, - и она проявляла бурные припадки ярости. Мой отец приписывал это ее слабому здоровью и прощал ей резкие сцены, которые она устраивала ему”.

Петербургский климат оказался губительным для Марии Дмитриевны, и она возвращается в Тверь, затем перебирается во Владимир, позже – в Москву. Супруги живут порознь. В письмах Достоевского этого периода имя жены упоминается лишь я связи с ее здоровьем и отсылкой ей денег.

5.

И вот, когда идет напряженнейшая работа над “Записками из мертвого дома” и “Униженными и оскорбленными”, когда Достоевский фактически возглавляет журнал “Время”, судьба посылает ему встречу, которой суждено было сыграть огромную роль в жизни и творчестве писателя.

В 1861 году он знакомится с Аполлинарией Сусловой. Дочь крепостного крестьянина, она вращалась в среде студенческой молодежи, слушала в университете публичные лекции. В картотеке Ш отделения Аполлинария и ее сестра Надежда (впоследствии первая русская женщина-врач) числились принадлежавшими к “партии нигилистов”. Дочь писателя в своей книге уверяет, что Суслова принимала участие во всех политических манифестациях, маршировала во главе студентов, носила красный флаг, пела “Марсельезу” и ругала казаков. Фактов никаких, по обыкновению, Любовь Федоровна не приводит; нарисованная ею картинка по времени тяготеет к 1905 году, но с некоторыми поправками поверить ей можно, зная, что исповедовавшая “новые идеи” Аполлинария обладала характером страстным, максималистским.

“Еще такой русской я не видал, - писал о ней Василий Розанов. – Она была по стилю души совершенно русская, а если русская, то раскольница “поморского согласия” или еще лучше – “хлыстовская богородица”.

Отношения ее с Достоевским складываются очень сложно, напоминая любовь-ненависть, неизменно присутствующую в его романах. Черты этой “инфернальной женщины” можно найти почти во всех произведениях послекаторжного периода творчества Ф.М. Но наиболее подробно и психологически достоверно они запечатлены в романе “Игрок”, где писатель изобразил Суслову в образе Полины.

Высказывались мнения, что препятствием к счастью Достоевского с Сусловой оказалась тяжело больная Мария Дмитриевна. Василий Розанов приводит такой диалог:

“- Почему же вы разошлись, Аполлинария Прокофьевна?

- Потому что он не захотел развестись с женой, чахоточной, “так как она умирает”.

- Так ведь она умирала?

- Да. Умирала. Через полгода умерла. Но я уже его разлюбила”.

Думается, однако, что здесь все нарочито упрощено. Дело не в жене Достоевского, а скорее, в полярности характеров Федора Михайловича и Сусловой, различии политических и общественных симпатий, слишком высокой взаимной требовательности...

В ноябре 1963 года Достоевский пишет сестре жены из Владимира о решении переехать в Москву. Здоровье Марии Дмитриевны продолжает ухудшаться. Спустя непродолжительное время, устроившись в Москве, Достоевский выражает надежду, что она поправится. Увы, это иллюзия. “Мария Дмитриевна, - отмечает вскоре Федор Михайлович, - от болезни стала раздражительна до последнего предела. Ей несравненно хуже”.

Московскую жизнь супругов наблюдал А. Майков. Вот как он описал ее жене: “...Марья Дмитриевна ужасно как еще сделалась с виду-то хуже: желтая, кости да кожа, просто смерть на лице. Очень, очень мне обрадовалась, о тебе расспрашивала, но кашель обуздывает ее болтливость. Федор Михайлович все ее тешит разными вздориками, порт-монейчиками, шкатулочками и т.п. и она, по-видимому, ими очень довольна. Картину вообще они представляют грустную: она в чахотке, а с ним припадки падучей...”

Несколько лет спустя Анна Григорьевна, еще не будучи женой Достоевского, записывала в дневнике: “Тут он мне первый раз сказал, что он был женат, и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне ее портрет. Право, она мне очень не понравилась, какая-то старая, страшная, почти мертвая. Правда, он говорил, что она снималась за год до своей смерти и потому такая страшная. Мне она ужасно не понравилась, и мне по первому взгляду показалось, что, должно быть, она очень злая была и раздражительная; по его рассказам это видно тоже, хотя он и говорил, что был с нею счастлив. Но в то же время говорит о своих изменах ей; если бы уж любил ее, то ничего не стал бы изменять...”

И вновь Мария Дмитриевна, вернее, ее призрак, возникнет перед юной женой Достоевского. Год спустя в ее дневнике появится новая запись. Об этом – позже. Пока вернемся в 1863 год.

Тут произошло событие, о котором известно лишь со слов дочери писателя. В состоянии аффекта, как выразились бы адвокаты, Мария Дмитриевна рассказывает Достоевскому о своей продолжавшейся до последнего времени связи с тем самым учителем из Кузнецка, Вергуновым, который якобы следовал за ней всюду.

“С утонченной жестокостью она сообщила моему отцу, как они вместе смеялись и издевались над обманутым мужем, призналась, что она никогда не любила его и вышла замуж лишь из расчета... Бедный отец! С растерзанной душой слушал он безумную исповедь своей жены...Он повторял с грустью постыдные слова Марии Дмитриевны: “Ни одна женщина не могла бы полюбить бывшего преступника”.

Запомним это определение – безумная исповедь. И еще. Эпизод этот донельзя похож на сцены из романов Достоевского с неожиданными раскрытиями тайн, скандалами, пощечинами, обмороками и т.п. Как знать, не этим ли событием навеяны слова, которые произносит Рогожин: “Она мне теперь во сне снится каждую ночь: все, что она с другим надо мной смеется. Так оно, брат, и есть. Со мной к венцу идет, а и думать-то обо мне и позабыла...”

Их брак, утверждает мемуаристка, был разорван, но чувство долга по отношению к той, что носила его имя, неизменно жило в душе Достоевского. Но это не умиротворило Марию Дмитриевну. Люди, ухаживавшие за ней, сообщали позже, что она проводила долгие часы неподвижно в своем кресле в тяжелых размышлениях. Затем она неожиданно вскакивала и лихорадочно пробегала через комнаты своей квартиры. В столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила кулаком и кричала: “Каторжник, бесчестный каторжник!”

Состоялось ли описанное объяснение в действительности? Вероятно, этого мы никогда не узнаем. Но если предположить, что роковое признание было сделано, то напрашиваются следующие догадки. Мария Дмитриевна в ее гневной эскападе могла оговорить себя, чтобы причинить мужу боль за какие-то мнимые или реальные обиды. Могла она и узнать что-то о любви Федора Михайловича к Аполлинарии, тщательно скрываемой, но тем не менее известной его брату Михаилу и некоторым друзьям. А вернее всего допустить, что выходка Марии Дмитриевны – если вообще подобное имело место - произошла в невменяемом состоянии.

Косвенное упоминание об этом надрывном объяснении имеется в том же стенографическом дневнике Анны Григорьевны.

“Он (Достоевский. – Ю. К.) отвечал, что его никто так не ругал, я отвечала, что ведь Марья Дмитриевна его и каторжником ругала. “Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с нее спрашивать”. Должно быть, я очень зла была, потому что мне было несколько приятно, что он так отозвался об этой женщине, которую он, бывало, постоянно ставил мне в пример”.

Любовь Федоровна полагает, что Достоевский хотел отомстить жене своей связью с Сусловой, как бы преодолеть в собственных глазах комплекс рогоносца. Да это какая-то несуразица! Кто кому мстил? Месть со стороны Достоевского тяжело больной женщине – это совершенно не сообразуется с его нравственным обликом и этическими принципами. Любовь к Сусловой, свидетельствуют факты, не вытеснила из сердца Федора Михайловича глубокой привязанности к той, с кем его “связало страдание”. Что же касается Марии Дмитриевны, то выражение безумная исповедь, очень уместное, вероятно, следует понимать буквально. Впрочем, Л. Достоевская уверяет, что родственникам была известна печальная история неверности Марии Дмитриевны...

Между тем развязка стремительно приближалась.

26 марта Достоевский в письме Михаилу Михайловичу выражает опасение, что “долее двух недель она ни за что не проживет”. В это время, находясь в Москве подле умирающей жены, писатель работает над “Записками из подполья”, прологом своих романов-трагедий. Это о них потом будут спорить критики, на все лады кляня “жестокий талант”, а Достоевский ответит им: “Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости...Подполье, подполье, поэт подполья, фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки, это моя слава, ибо тут правда... Причина подполья – уничтожение веры в общие правила. “Нет ничего святого”.

Герой “Записок” произносит сентенции весьма знаменательные в свете пережитого Достоевским.

“...любить у меня – значило тиранствовать и нравственно превосходить. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать. Я и в мечтах своих...иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начиная ее всегда с ненависти и кончая нравственным покорением...”

Проходит еще несколько дней мучительной агонии. “Вчера с Марией Дмитриевной сделался решительный припадок, - пишет брату Федор Михайлович, - хлынула горлом кровь и начала заливать грудь и душить. Мы все ждали кончины. Все мы были около нее. Она со всеми простилась, со всеми примирилась, всем распорядилась. Передает твоему семейству поклон с желанием долго жить...С тобою изъявила желание примириться. (Ты знаешь, друг мой, она всю жизнь была убеждена, что ты ее тайный враг.)”

Обратимся теперь к дневниковой записи Анны Григорьевны, которую упоминали выше.

“Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь, про Марью Дмитриевну, про ее смерть. Она умерла в 6 часов вечера, он все сидел у нее, потом вдруг ему сделалось скучно и он пошел на минутку к Ивановым, пробыл у них не более 5 минут и, когда пошел домой, то к нему прибежали и сказали, что она кончается. Когда он подошел к дому, дворник сказал, что она уже умерла. Перед смертью она причастилась, спросила, подали ли Федору Михайловичу кушать и доволен ли он был, потом упала на постель и умерла. Потом он рассказывал про ее последнее время, что ей уже года за три до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек, и она уверяла, что такой человек был, между тем решительно никого не было. Перед его (Ф.М.) отъездом в Петербург она выгоняла чертей из комнаты, для этого велела открыть двери и окна и стала выгонять чертей. Послали за Александром Павловичем (Ивановым, мужем сестры Достоевского, врачом. – Ю.К.), который уговорил ее улечься в постель. Она послушалась, потому что обыкновенно его чрезвычайно как слушалась во всем.

Говорил мне (Ф.М.), что она ужасно не любила свою сестру Варвару, говорила, что она была в связи с ее первым мужем, чего вовсе никогда не было. Говорил, что она ужасно дурно жила со своим первым мужем, что тот ее выносить не мог... Вообще он мне очень много рассказывал о них (Марии Дмитриевне и ее родных. – Ю. К.)...”

Эта стенографическая не редактированная запись существенно отличается от тщательно выверенных “Воспоминаний” Анны Григорьевны. Бросается в глаза поразительное простодушие рассказчицы, явно не понявшей значения ужасной кончины Марии Дмитриевны для Достоевского. И тут же яркий штрих – умирающая интересуется, подали ли Федору Михайловичу кушать! Получается, что эта забота о муже была последним движением умирающей. Сам факт такого обстоятельного рассказа не согласуется с замечанием Анны Григорьевны, что Достоевский не любил вспоминать о первой жене.

Наконец 15 апреля наступает финал. Достоевский извещает брата, что в 7 часов вечера Мария Дмитриевна скончалась. Он просит помянуть ее добрым словом, ибо она столько выстрадала...

Михаил Михайлович пишет в ответ: “Нынче получил я письмо твое с печальной вестию. Милый, добрый друг мой, я все это время, с самой нашей разлучи, так много и часто думал о тебе, о твоих бесконечных мучениях, которые ты ежечасно переносишь, смотря на агонию Марьи Дмитриевны, что сам болел твоею болью. Дай Бог ей царство небесное. Врагом ее ни я и никто из моих не был – ты это хорошо знаешь, да и покойница, я полагаю, это тоже знала...”

6.

Мария Дмитриевна скончалась. И Достоевский размышляет о вечной жизни, о том, что человек не умирает до тех пор, пока его помнят живущие. Он заносит в записную тетрадь:

“Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?” И далее следуют пронизанные светом философского оптимизма, удивительные слова: “Есть ли в таком случае будущая жизнь? Говорят, человек разрушается и умирает весь. Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно оставляет память свою людям (пожелание вечной памяти на панихидах знаменательно), т.е. входит частию своей прежней, жившей на земле личности, в будущее развитие человечества”.

Кончина жены, с которой связана целая эпоха в жизни величайшая любовь и острейшие переживания, вызывают раздумья о бескорыстии и эгоизме, о верности и благородстве – самых сложных категориях нравственного порядка.

В этих записях для себя Достоевский никак не обмолвился о своих чувствах. Что значила для него Мария Дмитриевна и как отозвалась в душе его эта утрата, мы узнаем из писем, написанных позднее.

“В апреле... я схоронил мою жену, - исповедуется Федор Михайлович младшему брату Андрею, - в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа ( жена и умерший три месяца спустя любимый брат Михаил. – Ю.К.) долгое время составляли все в моей жизни. Где теперь найти людей таких? Да и не хочется их и искать. Да и невозможно их найти. Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя...”

Еще более откровенно, на высокой эмоциональной номе, говорит он о своих чувствах к покойной Марии Дмитриевне старому семипалатинскому другу барону Врангелю.

“Существо, любившее меня и которое я любил без меры, жена моя, умерла в Москве, куда переехала за год до смерти своей от чахотки. О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу... Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла – я хоть и мучился, видя (весь год), как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с нею, - но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею. И вот уже год, а чувство все то же, не уменьшается...”

Слова эти дышат такой искренностью, проникнуты такой глубокой печалью, что рассеивается сама собой вера в сообщения Любови Федоровны.

Но вот на что следует обратить внимание. “Весь гнев обманутого мужа, - замечает Л. Ф. Достоевская, - он излил в своем романе “Вечный муж”.

Действительно, пройдет около пяти лет, и Достоевский создаст драматическую историю неверной жены, ее мужа и любовника, отличающуюся тонким психологическим рисунком.

В марте 1869 года писатель сообщает Н. Страхову по поводу “Вечного мужа”: “Этот рассказ я еще думал написать четыре года назад, в год смерти брата, в ответ на слова Аполлона Григорьева, похвалившего мои “Записки из подполья” и сказавшего мне тогда: “Ты в этом роде и пиши”. Но это не “Записки из подполья”; это совершенно другое по форме, хотя сущность – та же, моя всегдашняя сущность...Этот рассказ я могу написать очень скоро, так как нет ни одной строчки и ни единого слова неясного для меня в этом рассказе. Притом же много уже и записано (хотя еще ничего не написано)”.

Между строк прочитывается довольно явственный намек на автобиографическую основу произведения. Это же имела в виду Анна Григорьевна: “...в Вельчанинове имеются некоторые черточки самого Федора Михайловича”. Но не Вельчанинов является обманутым мужем! Ему-то, обидчику, жаждет отомстить фиглярствующий, витиеватой речью напоминающий Мармеладова, рогоносец – Трусоцкий. В неверной жене, Наталье Васильевне, угадываются свойства Марии Дмитриевны. Судите сами.

“Вельчанинов застал ее уже двадцати восьми лет. Не совсем красивое лицо ее могло иногда приятно оживляться. Она была очень худа...Ум был бесспорный и проницательный...Манеры светской провинциальной дамы и при этом, правда, много такту; изящный вкус, но преимущественно в одном только уменье одеться. Характер решительный и владычествующий; примирения наполовину с нею быть не могло ни в чем...Дар великодушия и почти всегда с ним же рядом – безмерная несправедливость...Постоянные и бесчисленные измены ее мужу нисколько не тяготили ее совести. По сравнению самого Вельчанинова, она была как “хлыстовская богородица”... Она любила мучить любовника, но любила и награждать. Тип был страстный, жестокий и чувственный”.

Характеристика довольно резкая, но кто знает, что передумал в эти пять лет Достоевский, когда воспоминания о реальной Марии Дмитриевне объективировались в художественный образ! Примечательно, что героиня “Вечного мужа”, кстати, не появившаяся на страницах романа, умирает, как и ее прототип, от чахотки.

“Связь и любовь эта, - говорит автор о состоянии Вельчанинова, - до того сильно владели им, что он был как бы в рабстве у Натальи Васильевны и, наверное, решился бы тотчас на что-нибудь даже из самого чудовищного и бессмысленного, если б этого потребовал один только малейший каприз этой женщины...В конце года, когда разлука была уже неминуема, Вельчанинов был в таком отчаянии...”

Исследователи утверждали, что, создавая “Вечного мужа”, Достоевский основывался на воспоминаниях о романе А. Е. Врангеля с Екатериной Иосифовной Гернгросс, женой начальника Алтайского горного округа А. Р. Гернгросса. В подготовительных материалах героиня названа Анной Ивановной. Однако от внимания литературоведов ускользнуло, что в тех же подготовительных материалах писатель зашифровал свою героиню очень прозрачно – М. Д.!

Разумеется, анализируя происхождение персонажей произведений писателя, необходимо помнить, что их нельзя считать портретами живых реальных лиц; синтезировав черты разных известных ему людей, Достоевский писал удивительнейшие в своей психологической достоверности образы. В случае с Натальей Васильевной из “Вечного мужа” можно утвердительно сказать, что в основе характера этого персонажа – черты первой жены писателя.

* * *

“Федор Михайлович имел много искренних друзей среди женщин, - писала Анна Григорьевна, - и они охотно поверяли ему свои тайны и сомнения и просили дружеского совета, в котором никогда не получали отказа. Напротив того, Федор Михайлович с сердечною добротою входил в интересы женщин и искренне высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить свою собеседницу. Но доверявшиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал Федор Михайлович...”

Любовь Федоровна дополняет это высказывание:

“Достоевский искренне любил графиню Толстую (вдову поэта А. К. Толстого. – Ю.К.), предложившую ему литературную дружбу, в которой так нуждаются писатели, и все же умирая, он не ей доверил свою семью. У Достоевского был еще один друг-женщина...к которой он относился с еще большим почтением. Это была графиня Гейден, урожденная графиня Зубова. Ее муж был генерал-губернатором Финляндии, она же жила в Петербурге, где основала большую больницу для бедных...Графиня Гейден была большой почитательницей Достоевского”.

В мемуарной литературе также находятся подтверждения наблюдению А. Г. Достоевской. Жена главного военного прокурора Анна Павловна Философова, отличавшаяся, между прочим, весьма радикальными взглядами, восклицала: “Как много я ему обязана, моему дорогому нравственному духовнику! Я ему все говорила, все тайны сердечные поверяла, и в самые трудные жизненные минуты он меня успокаивал и направлял на путь истинный!”

Свойства духовного пастыря, тончайшего знатока природы человеческой особенно ценила в Достоевском и Елена Андреевна Штакеншнейдер, дочь видного петербургского архитектора:

“Много может он сделать добра, установить пошатнувшееся, расчистить и указать путь к правде. Главное, к нему сами идут, хотят его слушать, жаждут его слова, жаждут его, измученные, потерянные...”

Посвятивший всю жизнь разгадке тайны человека, Достоевский прошел через горнило тяжелых душевных испытаний в отношениях с Марией Дмитриевной, постиг прихотливые и всегда неожиданные изломы ее характера. Отсюда, похоже, берет истоки его знание женского сердца. Отсюда – обольстительные, пылкие и загадочные его героини, в которых иногда прямо, а чаще косвенно обозначены некоторые приметы “великодушнейшей и благороднейшей” из женщин.

А. Г. Достоевская, припоминая слова Федора Михайловича о мечтах найти в браке с Марией Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которые, увы, не осуществились, объясняет это тем, что “детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее “странный, мнительный и болезненно-фантастический характер” (слова Достоевского. – Ю.К.) был причиною того, что он был с нею очень несчастлив”.

Обретя мир и успокоение во втором браке, Достоевский, по уверениям Анны Григорьевны, не любил вспоминать о первой жене. Причину того можно, пожалуй, найти у самого писателя: “...для меня почему-то – воспоминание равносильно страданию, и даже чем счастливее воспоминаемое мгновение, тем более от него и мучения”.

Но от воспоминаний никуда не деться, и, даже загнанные в сокровенные тайники души, они бередят ее, прорываясь наружу - в исповедальных письмах, дневниках, сочинениях. В “Бесах” устами Степана Трофимовича Верховенского писатель выскажет такую мысль: “Понимаешь ли ты, что человеку кроме счастья, так же точно и совершенно во столько же необходимо и несчастие!” Парадоксальная на первый взгляд, формула эта, в сущности, глубоко справедлива. В самом деле, можно ли оценить радость, не испив чаши страданий? Возможен ли, говоря словами булгаковского героя, свет без теней? Несомненно, что за этим утверждением в художественном сознании Достоевского возникали волнующие перипетии его любви к Марии Дмитриевне.

Как искусство ни упирается,

Жизнь, что кровь, выступает из пор.

Революция не собирается

С Достоевским рвать договор.

Революция не решается,

Хоть отчаянно нарушается

Достоевским тот договор.

Революция это зеркало,

Что ее искривляло, коверкало,

Не желает отнюдь разбить.

Не решает точно и веско,

Как же ей поступить с Достоевским,

Как же ей с Достоевским быть.

Из последних, из сбереженных

На какой-нибудь черный момент –

Чемпионов всех нерешенных,

Но проклятых вопросов срочных,

Из гранитов особо прочных

Воздвигается монумент.

Мы ведь нивы его колосья.

Мы ведь речи его слога.

Голоса его многоголосья

И зимы его мы – пурга.

А желает или не хочет,

Проклянет ли, благословит –

Капля времени камень точит.

Так что пусть монумент стоит.

Два огня светили в темень, два мигалища.

То-то рвалися лошадки, то-то ржали.

Провожали братца Федора Михалыча,

За ограду провожали каторжане…

А на нем уже не каторжный наряд,

А ему уже – свобода в ноздри яблоней,

А его уже карьерою корят:

Потерпи же, петербуржец новоявленный.

Подружиться с петрашевцем все не против бы,

Вот и ходим, и пытаем, и звоним, -

Да один он между всеми, как юродивый,

Никому не хочет быть своим.

На поклон к нему приходят сановитые,

Но, поникнув перед болью-костоедкой,

Ох как бьется – в пене рот, глаза навыкате, -

Все отведав, бьется Федор Достоевский.

Его щеки почернели от огня.

Он отступником слывет у разночинца.

Только что ему мальчишья болтовня?

А с Россией и в земле не разлучиться.

Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,

И душа не разбежится в темноте ж, -

Но проглянет из божницы Стенькой Разиным

Притворившийся смирением мятеж.

Вдруг почудится из будущего зов.

Ночь - в глаза ему, в лицо ему – метелица,

И не слышно за бураном голосов,

На какие было б можно понадеяться.

Все осталось. Ничего не зажило.

Вечно видит он, глаза свои расширя,

Снег, да нары, да железо…Тяжело

Достается Достоевскому Россия.

1962

Невский

Остается просто Невским,

Отвергая переименованья.

Достоевский

Остается Достоевским,

Отвергая перетолкованья.

Быть бессмертным

Тяжкая повинность!

Бытие мыслителя один из

Самых фантастических романов.

“Расскажите, милый Валиханов, -

Попросил Чокана Достоевский, -

Что теперь творится в Петербурге?”

И сказал Чокан, на запад глянув:

Друг мой,

Невский остается Невским,

Как и Достоевский Достоевским,

Даже если загнан к черту в турки!”

Впрочем, был ли сей ответ столь резким?

Мне проконсультироваться не с кем,

Так ли точно средь степных курганов
Выразился славный Валиханов.

Но ведь Невский

Остается Невским,

Как и Достоевский Достоевским.

Точно так же, как и Валиханов,

Хоть и много разных великанов

И живых и всяких истуканов

За сто лет

Исчезло,

В Лету

Канув!