Юрий КРОХИН
ПОКЛОНИТЬСЯ ТЕНИ
К 130-летию Александра Блока
Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке,
Одно-единственное движенье губ,
Имя твое – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.
Имя твое – ах, нельзя! –
Имя твое – поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век,
Имя твое – поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток…
С именем твоим – сон глубок…
Цветаевские эти строки, обращенные к Блоку, озадачили моего
ученика, итальянца Стефано Кобелло. Он спросил: почему пять букв, ведь фамилия
Блока в именительном падеже насчитывает четыре? Я объяснил, что по старой
русской орфографии после согласной на конце слова полагалось ставить твердый
знак. Благодарный ученик сочинил балладу на стихи Марины, очень мелодичную
и нежную, в духе цветаевского текста, но без его
страстной и чуть надрывной ноты, которую и пел весьма проникновенно,
аккомпанируя себе на специально привезенной из Италии чрезвычайно дорогой
гитаре…
* * *
Произносишь: Блок, и вспоминается: «Под насыпью, во рву
некошеном…», «Далеко отступило море, и розы оцепили вал…», «Революцьонный
держите шаг, неугомонный не дремлет враг…».
Такие разные, такие непохожие строки! И все это неиссякаемое
богатство, «лучшие слова в лучшем порядка», как сказал о поэзии Сэмюэл Колридж,
- Александр Блок.
В письме Ольги
Соловьевой Зинаиде Гиппиус читаем: «…а вы ничего не знаете о новоявленном,
вашем же, петербургском поэте? Это юный студент, - нигде, конечно, не
печатался. Но, может быть, вы с ним случайно знакомы? Его фамилия Блок».
Первые его робкие песни, писала Гиппиус, были так смутны,
хотя уже и само косноязычие их – было блоковское, которое не оставляло его и
после, и давало ему своеобразную прелесть. И тема его была блоковская: первые
видения Прекрасной Дамы…
* * *
Гиппиус оставила превосходный портрет молодого Блока. «Блок
не кажется мне красивым. Над узким высоким лбом (все в лице и в нем самом –
узкое и высокое, хотя он среднего роста) – густая шапка коричневых волос. Лицо
прямое, неподвижное, такое спокойное, точно оно из дерева или из камня. Очень интересное лицо. Движений
мало, и голос под стать: он мне кажется тоже «узким», но он при этом низкий и
такой глухой, как будто идет из глубокого-глубокого колодца. Каждое слово Блок
произносит медленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумья…»
Наш российский книгоиздатель Самуил Алянский вспоминал свою
первую встречу с Блоком: «Не успел я как
следует осмотреться, как справа, из другой двери, легкой походкой вышел
стройный, красивый человек с немного откинутой назад головой Аполлона. Он был
выше среднего роста, хорошо сложен. Вьющиеся волосы светло-пепельного цвета
были коротко подстрижены. На нем был обыкновенный светло-серый костюм…Я не
сразу узнал его. Он подошел ко мне,
улыбнулся, протянул руку и глуховатым голосом назвал себя…»
И последняя встреча
Алянского с Блоком.
«Он пригласил меня сесть, спросил, как всегда, что у меня,
как жена, что нового. Я что-то начал рассказывать и скоро заметил, что глаза
Блока обращены к потолку, что он меня не слушает. Я прервал рассказ и спросил,
как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь.
- Нет, благодарю вас, болей у меня сейчас нет, вот только,
знаете, слышать совсем перестал, будто громадная стена выросла. Я ничего уже не
слышу, - повторил он, замолчал, и, будто устав от сказанного, закрыл глаза.
Я понимал, что это не физическая глухота…»
В воскресенье 7 августа утром звонок Любови Дмитриевны:
«Александр Александрович скончался. Приезжайте, пожалуйста…»
* * *
Дом искусств, Дом Ученых, Дом Литераторов, Государственный
Большой Драматический театр, Издательства: «Всемирная Литература», Гржебина и
«Алконост»
ИЗВЕЩАЮТ,
Что 7-го августа в 10 часов утра скончался
Александр Александрович
БЛОК
Вынос тела из квартиры (Офицерская, 57, кв. 23) на Смоленское
кладбище состоится в среду 10 августа, в 10 часов утра.
* * *
В скупых строках некролога – в задыхающемся от жары голодном
Харькове его прочитали молодые поэты, будущие знаменитые советские прозаики
Катаев и Олеша – и обомлели от горя! – ничего не сказано о месте поэта в русской литературе. А ведь
с кончиной Блока фактически закончился Серебряный Век русской литературы, то
есть то, что можно считать вершинным этапом нашей поэзии. Блок оказался
несозвучен – как ни дико и парадоксально это звучит – новой эпохе. В этой эпохе
не осталось места для Прекрасных Дам и Снежных Масок, вроде Натальи Волоховой,
- их потеснили эмансипированные Лариса Рейснер,
Александра Коллонтай и иже с ними, не нашлось воздуха для «девушек,
певших в церковном хоре» и пр. Блоковская эпоха кончилась с его кончиной. А
поэма «Двенадцать», которую считали выдающимся достижением советской поэзии, так и
осталась памятником – памятником заблуждений и поисков великого поэта. «Слопала-таки
поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка…»
- написал Блок о себе за несколько дней до кончины Корнею Чуковскому.
* * *
Всего сорок лет – только сорок! – прожил Блок. Но какие это
были годы! События 1905, русско-японская, а затем первая мировая война,
октябрьский переворот 1917, гражданская война. Много, слишком много событий
вместила жизнь поэта. И «трагический тенор эпохи», как назвала Блока Ахматова,
не мог не отражать их хотя бы косвенно в
своих стихах, не переживать их болезненно и остро в душе, такой чувствительной
и чуткой.
Блоку суждено было явиться на свет в семье потомственных интеллигентов. В 1880
году в доме ректора Петербургского университета Андрея Николаевича Бекетова,
что и по сей день смотрит окнами на Неву, родился Александр Блок. Отца своего,
Александра Блока, профессора Варшавского университета, будущий поэт практически
не знал, воспитывался в доме деда, где атмосфера была пропитана любовью к
литературе и музыке.
Мать Блока, Александра Андреевна, оказала на сына огромное
влияние: она привила ему чистоту вкуса, воспитанного на классических образцах,
тяготение к высокому и подлинному лиризму. Мать открыла сыну глаза на Тютчева,
Аполлона Григорьева и Флобера (она весьма плодотворно переводила французскую
прозу). В 13 лет Блок с матерью увидел в Александринском театре «Плоды
просвещения», и с тех пор театр навсегда вошел в его жизнь. Счастливое детство
Блока проходило в подмосковном Шахматове, в 7 верстах от которого расположилось имение
Дмитрия Ивановича Менделеева Боблово. Эти поместья легко вообразить себе, глядя
на полотна Борисова-Мусатова: старинный
деревянный дом с балконом, выходящим в сад, и мансардой, беседка, покой
и удивительная прелесть окрестных пейзажей…
18-летний Блок полюбил Любу Менделееву, которая вскоре стала
его женой, вдохновительницей книги
стихов о Прекрасной Даме. Весной 1906 году Блок окончил филологический
факультет Петербургского университета. По его собственным словам, университет
не сыграл особенно важной роли в жизни поэта, но высшее образование дало
некоторую умственную дисциплину и
навыки, которые помогали в историко-литературных и критических опытах. Блок
знакомится с М.С и О. М. Соловьевыми, З.Н. и Д. С. Мережковскими, А. Белым,
совершает три заграничных путешествия (по Италии, Франции, Бельгии, Голландии и
Германии). Словом, поэт взрослеет,
становится самим собой. «До сих пор, - писал Блок, - мистика, которой был
насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне
непонятна; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал
«субъективным» и бережно оберегал ото всех. Внешним образом готовился я тогда в
актеры…»
«В конце девяностых годов, - вспоминал И. А. Бунин, великий
мастер слова, чуждый новациям Серебряного века, негативно воспринимавший
блоковскую поэзию, - еще не пришел, но уже чувствовался «большой ветер из
пустыни». И был он уже тлетворен в России для той «новой» литературы, что
как-то вдруг пришла на смену прежней. Новые люди этой новой литературы уже
выходили тогда в первые ряды ее и были удивительно не схожи ни в чем с прежними, еще столь недавними «властителями
дум и чувств», как тогда выражались…Но вот что чрезвычайно знаменательно для
тех дней, когда уже близится «ветер из пустыни»: силы и способности почти всех
новаторов были довольно низкого качества, порочны от природы, смешаны с пошлым,
лживым, спекулятивным, с угодничеством улице, с бесстыдной жаждой успехов,
скандалов…Впоследствии (продолжаю цитировать Бунина) Блок писал в своем дневнике:
- Литературная среда смердит…
- Брюсову все еще не надоело ломаться, актерствовать, делать
мелкие
гадости…
- Все ближайшие люди на грани безумия, больны, расшатаны…Устал…Болен…Вечером
напился…У модернистов только завитки вокруг пустоты…
- У Алексея Толстого все испорчено хулиганством, отсутствием
художественной меры. Пока будет думать, что жизнь состоит из трюков, будет
бесплодная смоковница…»
Кстати, Алексей Толстой в первой части «Хождений по мукам»
пасквильно изобразил Блока. Помните? Поэт Бессонов, пьяница, декадент,
эротоман. Именно он соблазняет старшую из сестер, Катю, становится предметом
мучительного вожделения младшей, Даши.
Да, Александр Блок мечется, страдает, пьет. Рубежная – между
девятнадцатым и двадцатым веками – эпоха воспринималась поэтом как трагическая,
и таковою она и была. «Пьянство Блока, -
писала Нина Берберова, - разительно отличается от григорьевского. Аполлон
Григорьев пил горькую, чтобы забыть свою бедность, убогую жизнь захудалого
дворянина в жалкой дыре…У Блока же голова всегда оставалась ясной. Его
разрушало не вино, а отчаяние. Тут и страсть к мимолетным связям, лихорадочные
поиски чего-то недостающего, что он пытался обрести любой ценой, цыганские
песни, пустота унылых лет, желание забыть мелкие измены Белого, Любу,
посвятившую себя артистической карьере…»
* * *
В мае 1917 Блок писал: «Старая русская власть опиралась на
очень глубокие свойства русской жизни, которые заложены в гораздо большем
количестве русских людей, чем это принято думать по-революционному…Не мог сразу
сделаться революционным народ, для которого крушение старой власти оказалось
неожиданным «чудом». Революция предполагает волю. Была ли воля? Со стороны
кучки…»
Блок, утонченный, рафинированный интеллигент, интеллектуал,
как никто другой, трагически переживал катаклизмы России – до сердечных спазм,
до вселенской тоски. Рушились вековые устои, рушилась культура, нравы, - все.
Затхлость России, над которой простер – не «совиные» - вороньи крыла - Распутин, была невыносима. Но и новое, что
принесли февраль и октябрь 1917, - «бессмысленный и беспощадный русский бунт»,
дикий разгул анархии и бандитизма, был неприемлем для поэта. И тем не менее в
те страшные годы была написана поэма «Двенадцать».
«Слушайте музыку революции!» - восклицал Блок. Какую музыку?
Какофонию безумия и кровавого хаоса! Бунин возмущался: как мог поэт, автор
стихов о Прекрасной Даме, написать: «Ванька с Катькой в кабаке, у ей керенки
есть в чулке…» И безвкусие концовки: «В белом венчике из роз впереди Иисус
Христос». Ужасные, кощунственные строки! Христос – впереди шайки убийц и
бандитов?!
«Он совсем замолчал, - вспоминала Зинаида Гиппиус в 1922 году,
- не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэму свою «Двенадцать» - возненавидел,
не терпел, чтоб о ней упоминали при нем. Пока были силы – уезжал из Петербурга
до первой станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал,
что умирает...Страданьем великим и смертью он искупил не только всякую свою
вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России».
* * *
Каковы бы ни были вина и грех Александра Блока, он был и
остается одним из величайших поэтов России. Он, и никто другой, оказался самым
значительным явлением в жизни младших современниц – Цветаевой и Ахматовой.
В 1911 году журнал «Аполлон» напечатал ахматовского
«Сероглазого короля». Читающая публика – и среди нее даже Александра Андреевна,
мать Блока, - сочли, что это признание в любви королю русской поэзии
Серебряного века – Александру Блоку. Не случайное мнение. Юная Аня Горенко
восхищалась блоковскими стихами о Прекрасной Даме. Осенью 1913 года на
поэтическом вечере Бестужевских курсов
Ахматова встретила Блока. «К нам подошла курсистка со списком и сказала, что
мое выступление после блоковского, - писала Ахматова в «Воспоминаниях об
Александре Блоке». – Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать
после вас». Он – с упреком в ответ: «Анна Андреевна, мы не теноры».
Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто
это?» Блок посоветовал мне прочесть «Все мы бражники здесь». Я стала
отказываться: «Когда я читаю «Я надела узкую юбку», - смеются. Он ответил:
«Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов», - тоже смеются…»
В одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла
Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой
– Блок».
Ходили разговоры о романе Ахматовой с Блоком. Господи, какое
нам дело, был ли на самом деле роман двух великих поэтов? Гораздо важнее их
надмирная духовная связь.
* * *
В страшную, чудовищно страшную эпоху, когда созидался «новый
мир», когда академики, профессора, писатели и прочие представители «буржуазии»
или «гнилой интеллигенции» пили безвкусный морковный чай, донашивали вытертые шубы
едва ли не на голое тело, боролись со вшами (и это не самая страшная участь –
те, кто выжил тогда, потом отправился в ссылку или в лагеря), Блок неизменно
выбрит, всегда в белом свитере, он словно не желает замечать удручающего быта,
всех тягот, что выпали на долю России. Он пишет: «Художнику надлежит знать, что
той России, которая была, - нет и никогда уже не будет. Европы, которая была,
нет и не будет. То и другое явится, может быть, в удесятеренном ужасе, так что
жить станет нестерпимо. Мир вступил в новую эру. Та цивилизация, та
государственность, та религия – умерли».
* * *
Из статьи Анны Ахматовой «О Блоке»:
…А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914
года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме).
Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда
мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же
самое, что жарить соловьев».
А через четверть века в Драматическом театре – вечер памяти
Блока (1946) и я читаю только что написанные мною стихи:
Он прав – опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит –
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой…
Такова мрачная ирония судьбы: два полюса русской поэзии - некоронованный король
Серебряного века Блок и «Царскосельский Киплинг» Гумилев – ушли в небытие, а
точнее, в бессмертие, в августе 1921 года. «То лето 1921 года стало черной
страницей в истории русской поэзии, - писала Нина Берберова в книге «Блок и его
время». – Оно незабываемо для всех переживших его. Внезапно все почувствовали
себя на краю бездны, стремительно поглощавшей все прекрасное, великое, дорогое,
незаменимое. С необычайной остротой мы переживали и наблюдали конец целой
эпохи, и зрелище это вызывало священный трепет, было исполнено щемящей тоски и
зловещего смысла».
Соловья русской поэзии все-таки зажарили, - а потом объявили
зачинателем новой классики – классики советского периода.
Ничего более нелепого вообразить нельзя, как нельзя всерьез
считать советскими поэтами тех, кто поклонялся Блоку, - Ахматову, Цветаеву и
других. Блок был и остается непревзойденным мастером стиха, чьи лирические
строки хочется твердить наизусть и повторять бесконечно.
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече.
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче…
…И
каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный
В туманном движется окне…
…Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты как ребенок спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках…
…О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле.
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе…
*
* *
И закончу тем, с чего начал, - стихами Марины Цветаевой из
блоковского цикла.
Думали – человек!
И умереть заставили.
Умер теперь, навек.
- Плачьте о мертвом ангеле!
Он на закате дня
Пел красоту вечернюю.
Три восковых огня
Треплются, лицемерные.
Шли от него лучи –
Жаркие струны по снегу!
Три восковых свечи –
Солнцу-то! Светоносному!
О поглядите, как
Веки ввалились темные!
О поглядите, как
Крылья его поломаны!
Черный читает чтец,
Крестятся руки праздные…
- Мертвый лежит певец
И воскресенье празднует.
Москва, июль, 2010